Великий охотник Микас Пупкус

Ужас!
 
ГОРЯЩЕЕ МОРЕ
— Парни, скажите по совести — умный я или дурак?
— Полезай под стол, скажем!
Все дальше на юг уносили морские течения нашу льдину, виды один краше другого радовали глаз и согревали душу. Цвет моря менялся ежечасно. Вода становилась то зеленой, то синей, то вдруг ярко-оранжевой. Вокруг нашего ледяного острова все еще плавал тот самый голубой кит, который чуть не погиб от перегрева. Он согревал нас фонтанами теплой воды. Кит резвился, радуясь свободе, а мы с Чюпкусом замирали от страха, как бы он снова не проглотил какую-нибудь выброшенную в море ненужную вещь. А это могло случиться, ведь пока мы плыли на юг, менялся не только цвет моря. Ветер все чаще прибивал к краю нашей льдины всевозможные обломки, пустые бутылки, ящики, бревна, палки и разные прочие следы человеческой беспечности.
Теперь представьте себе: среди всего этого хаоса обломков и обрывков весело плещется кит, улыбается нам, своим спасителям, во весь свой ротище, а он у кита пошире ворот. Ужас! Вообразите, сколько всякой грязи он может проглотить за одну минуту, самый искусный хирург, даже с помощью бульдозера, не в состоянии будет очистить ему желудок.
Не мог я смотреть на все это, зажмурился и зарылся с головой в медвежью шкуру. А когда проголодался, не выдержал, глянул одним глазом через дырку в шкуре и увидел, что ветер утих, волна спала, мусору поубавилось, а море окрасилось в чудесный пурпурный цвет. Разобрало меня любопытство, подошел я к краю льдины и поразился: вокруг полным-полно красной икры плавает.
Какое издевательство! Прямо-таки насмешка какая-то: мы голодные как волки, хлеба ни крошки, масла ни капли, а икры — хоть ведром черпай!
Схватил я сачок и стал икру на льдину выгребать. Гребу-вычерпываю, дрожу на ветру, а куча все не увеличивается, расползаются икринки во все стороны, как разогретый холодец, и уходят обратно в море…
Пригляделся — батюшки! да они живые! Ползают. Поднес я горсть икринок к самому глазу и вижу: это вовсе никакая не икра, а маленькие красные рачки…
— Тьфу ты! — громко плюнул я с досады и пожаловался Чюпкусу: — Кому раки, кому омары, а мне так борщ больше по вкусу!
Чюпкус в ответ только заскулил и облизнулся.
А ночью что творилось! Оказывается, эти рачки фосфорные были, как стемнело, засветились, будто кто поджег. Засверкало все море. Такого я еще в жизни своей не видывал. Темно вокруг, небо черное, на нем мерцают редкие замерзшие звездочки, а мы плывем по сверкающему серебру. По морской серебряной глади таинственными кораблями движутся киты, а над ними вздымаются к небу огромные фонтаны, светятся, как неоновые лампы. Кажется, будто под ногами огнем горит пучина, а вдаль, сколько глаз хватает, растекаются струи расплавленного серебра, золота и бриллиантов.
Стоял я пораженный. Потом стукнул ружьем об лед и сказал:
— Пусть меня кроты загрызут, если я хоть когда-нибудь без нужды выстрелю в зверя! Вот ведь крохотное, меньше блохи, созданьице, а сколько человеку радости доставляет. Так что уж говорить о зайце или рогатом лосе!
Чюпкус меня не понял. Он боялся неонового свечения и свирепо лаял на всю эту красоту. А я, забыв обо всем, даже о сне, любовался чудесным заревом.
Как в сказке!
И вдруг из этого светящегося сказочным светом моря вынырнула черная голова с двумя белыми клыками. Пара сверкающих глаз вонзилась прямо в меня. Зверюга фыркнул в белые усы, принюхался, мотнул головой и с размаху всадил клыки в край льдины. Потом, кряхтя и тяжело отдуваясь, стал взбираться к нам в гости.
У Чюпкуса шерсть встала дыбом, он залился лаем. Я кинулся искать ружье, но было поздно. Огромный морж стоял между мною и ружьем и, не спуская с меня глаз, медленно приближался.
"Погиб, — мелькнуло в мыслях. — И как раз в такую минуту, когда вокруг невообразимая красота. Долбанет клычищами такой атлет в весе слона, только мокрое место от меня останется. Что делать?" Пячусь задом и стараюсь вовсю — кричу, рычу, визжу по-поросячьи, ногами топаю, на четвереньки становлюсь, шиплю по-кошачьи, по-всякому пытаюсь напугать эту тяжеловесную бестию, а он блестящей шкурой передергивает и плавниками, как ногами, по льду перебирает — чап! чап! Со страху и я стал хлопать ладонями по льду — ляп! ляп! Потом чувствую — отступать дальше некуда, позади вода.
"Ну, будь что будет, — думаю, — все равно добром ему в лапы не дамся". — Схватил рыбацкий поплавок и метнул в моржа. В спешке чуть было не промахнулся. Но морж изогнулся, подхватил носом и стал подкидывать, как мяч, да так ловко, будто заправский циркач.
Окаменел я, глядя на это диво, и не знал, плакать или радоваться. После этакого приступа храбрости стало мне жарко, я опустился на корточки, нагреб мокрого льда и приложил к разгоряченной голове.
"Неужели он сбежал из цирка?" — звякнула мысль, вроде копейка в пустую копилку, но двигаться не было охоты. Когда немножко отпустило, я ногами осторожно притянул еще один опутанный сетью поплавок, бросил его моржу. Он подхватил и второй и стал выделывать такие трюки, что я не удержался и захлопал в ладоши.
— Спасены! Ура! — заорал я не своим голосом, кинулся к бочке, схватил несколько соленых рыбешек, швырнул одну зверю. Тот поймал ее на лету и несколько раз низко мне поклонился. — Еще просит, шельмец, — понял я намек и отдал остальные. Морж съел их и растянулся на льдине, даже не помышляя никуда уходить.
Невероятно. Поразительно!
А тем временем нашу льдину подхватило сильное и теплое течение. До того теплое, что лед стал таять, как белый бараний жир на сковородке. Светящееся море покрылось черными пятнами, мутной рябью, стало похоже на пористую губку.
Рассветало. Подул ветер. На мелкой волне зачернели головы еще нескольких моржей, они плыли за нашей льдиной. Хорошенько всмотревшись, я понял, что это энергичная мамаша с двумя маленькими детенышами. Она подплывала к льдине, фыркала, размахивала ластами, хлопала ими по воде, отгоняя малышей, которые пытались по примеру папеньки взобраться на льдину. А старый морж между тем поигрывал поплавками от рыбацких сетей и всячески подманивал моржат к себе.
Зрелище было довольно любопытное, хотя и весьма грустное. Заботливая мама хотела, чтоб ее дети оставались добропорядочными морскими обитателями, достойными своих предков, а старый морж, характер которого был давным-давно искалечен злыми людьми, этого не понимал и старался сделать моржат чем-то вроде домашних животных или диких артистов.
В конце концов моржиха устала. Погрузилась в воду, вынырнула на расстоянии от льдины и остановилась неподвижно, слегка похлопывая хвостом по пенистой волне. Делайте, мол, как знаете!
Совладав со страхом, голодные, исхудалые моржата кое-как взобрались на льдину, потыкались носами в стеклянные поплавки, попробовали их стукнуть едва пробивающимися клычками, но ничего съедобного не нашли и грустно глядели на отца. А тот лез из кожи вон: подхватив носом поплавок, балансировал, раскачивался из стороны в сторону, шлепал ластами по льду, вытягивал голову вверх. Но моржата не понимали, зачем нужны эти странные движения, если все равно в когтях после этого рыбы не появляется.
— Э-э, брат, мало радости, когда кишки марш играют, — я отнял у разыгравшегося старика поплавки и хлопнул его ладонью по боку: — Я твою семейку, приятель, не прокормлю, даже если ты станешь выделывать трюки мирового класса… Ну, пошевеливайся, сам поищи-ка ребятишкам чего-нибудь подзакусить!
Морж лениво плюхнулся в воду, понырял возле льдины, понырял и опять поднялся на поверхность. На этот раз на носу он держал старую, опутанную водорослями плавучую мину.
— Тревога! Полундра! Чюпкус! Спасайся! — орал я не своим голосом. — Он нас этим мячиком в пыль превратит! — На всякий случай я быстренько приготовил бочку к отплытию, а покамест сгреб всю оставшуюся рыбешку и стал кидать как можно подальше от льдины.