Великий охотник Микас Пупкус

До самого рассвета простоял я на льдине и не мог с места сдвинуться. И злиться не на кого было, и утешиться нечем.
"Умишко ты мой сметливый, вернись хоть на минутку, худо дело не на шутку!" — думал я про себя и почувствовал, как на заплывший глаз горячая слеза набегает, но вовремя вспомнил, что охотнику нюни распускать не к лицу, и сказал Чюпкусу:
— Плохи наши дела, приятель. Но трудности охотнику для того и даются, чтобы было с чем бороться.
Троекратное "ура"!
 
ГОЛУБОЙ КИТ
Курить бы свинье трубку, да нижняя губа коротка…
Долго стоял я у края огромного ледяного острова и смотрел в синюю морскую даль. Где-то там, за нею, должна быть моя родина: леса с зеленым кружевом можжевельника, мягкие мшаники, изукрашенные боровиками, родительская хата, пропахшая горьковатым дымом горящей бересты.
— Легко птицам осенью улетать, раз весной можно обратно вернуться, — тяжело вздохнул я. — А каково нам с тобой, Чюпкус? — спросил скулящего пса и почувствовал, как больно сжалось сердце. Худо дело, как подумаешь, только охотнику печалиться не пристало. Кроме того, и слово, данное туземцам, надо держать, и этого проклятущего браконьера хоть из-под земли раздобыть, хоть с Луны достать, но наказать, чтоб неповадно было. И я принялся за дело. Нарубил ледяных глыб и стал строить из них конуру для Чюпкуса, а для себя — эскимосский домик. Работал изо всех сил, потому что опять надвигалась буря.
Не успел обосноваться в новой квартире, как налетели первые порывы вихря, а потом как засвистело, как завыло, елки сосновые, что сотворилось, земля с небом смешалась… Ураган гудел, стонал и ревел, как сводный хор. Море потемнело, вздыбилось, разбушевалось, волны величиной с гору обрушились на наш ледяной остров.
И вдруг — бух-бух-тра-та-та, трах-трах-тра-та-та! — что-то затрещало, заскрипело, да так страшно, что у меня все внутри сжалось. Замер я, а когда в себя пришел, понял: это наша льдина раскалывается.
Целую ночь глаз не сомкнул. Когда посветлело, увидел, что ледяная глыба развалилась на множество больших и малых островков, между ними ледяное крошево плавает, а мы, как нарочно, сидим посередине и быстро плывем на юго-запад. Волны перекатываются через наше убежище, вокруг мокро, скользко, и такой меня чох от сырости пронял, того и гляди — нос улетит вместе с брызгами.
Такого свинства я не мог предвидеть. Стукнул себя кулаком по лбу и глубоко задумался. Даже уши заложило, столько умных мыслей сразу полезло.
Мимо, совсем рядом, проплыли несколько судов. Я им кричал, шапкой махал, вверх стрелял. Они мне тем же отвечали. Наверное, думали про нас, что это одна из дрейфующих на Северном полюсе станций.
"Конец!" — подумал я, глядя, как угасает последняя моя ракета. Но головы все же не потерял, тем более, что на нее нежданно-негаданно обрушился сильный дождь. Удивился я — на небе ничего угрожающего, чисто, ни тучки, ни облачка… И опять — хлюп-хлюп! на меня теплая водичка, как из душа, обдало с головы до ног.
Я уж решил было вылезти из медвежьей шкуры, помыться как полагается, раз случай подвернулся. Но все-таки еще раз огляделся. И оторопел. На край нашей льдины морские волны выбросили какое-то огромное чудище. Взял я щепочку, подпер веко на заплывшем глазу, чтоб не опадало, всмотрелся хорошенько и разглядел, что гигантское чудище — это голубой гренландский кит. Он был чуть жив и только изредка с трудом приподнимал огромный хвост и тут же ронял на лед. Это он выбрасывал двумя огромными фонтанами пенистую океанскую волну — прямо мне на голову.
Смотрю, задыхается кит не на шутку. Пасть у него разинута, а в глотке торчит какое-то ядовито-зеленое чудище и не дает свободно вздохнуть. Такая уродина, что у меня мороз по спине прошел. Нащупал я ружье, подался назад, совсем немного.
"Ну, — думаю, — на всякого зверя охотился, а такого морского быка, то бишь коровы, не доводилось подстрелить. Одного только молока, да еще самого жирного на свете, добуду не меньше трехсот ведер. А уж что жира, кожи да мяса с него!.. Смело можно дрейфовать до Южного полюса — вдоволь хватит…" Припал на колено, прицелился. А кит тем временем открыл один гигантский глазище, да так скорбно взглянул на меня, что от этого взгляда ослабла у меня рука на курке. Из китового глаза выкатилась слеза, такая огромная — в ведре не уместится.
Чуть не расхлюпался и я.
Вот так слезища!
Одно дело, когда мышка крохотная плачет. Пискнет, бедняжка, лапками смахнет крохотные росинки с глаз — только и плача, а смотрящему — печали. И совсем другой разговор, когда прослезится самое крупное млекопитающее на свете. Такая махина не только опечалить может, но и утопит в слезах запросто.
"Видно, плохи его дела, если такой великанище нюни распустил, как маленький, и слез не стыдится", — задумался я. А тем временем кит приоткрыл и другой глаз — с огромное решето. Из него выкатились пять горьких слезин, тяжелых, как пять арбузов. Кит, бедняга, приподнял хвост и бессильно уронил обратно на лед — ни дать ни взять, человек безнадежно махнул на все рукой.
— Не унывай, мы тебя не обидим, — успокоил я плачущего великана и погладил по боку. От кита пахнуло неимоверным жаром. — Охо-хо, он еще, чего доброго, умрет от перегрева, — поделился я с Чюпкусом беспокойством, но этот дурачина не поверил и принялся зло лаять на меня. — Да, да, дорогой приятель. Пора бы знать, что киты привыкли плавать в очень холодных водах. Он столько тепла вырабатывает, что воздух не может его охладить. Если кита выбрасывает на берег, ему грозит смерть от жара, ясно? И чаем с малиной тут не поможешь. Ему нужна холодная ванна со льдом. Понятно тебе, бестолочь, или нет?
Я видел, что и эти слова не подействовали на Чюпкуса. Но когда кит разинул свою пасть — широкую, как ворота, и когда Чюпкус, этот дурень собачий, услышал удары его сердца — будто кувалда в полтонны весом, не меньше, бухала, а кровь шумела громче бурной реки, он мигом заткнулся, перестал лаять и попятился подальше от великана.
Пока обежал я вокруг кита, семь потов сошло, а мысли доброй в голову не пришло. Как тут быть, что мне с ним делать? Мяса-то — этакая глыбища! Ни с места сдвинуть, ни в воду столкнуть — один плавник не меньше тридцати пудов потянет.
В конце концов: если уж киту суждено погибнуть, пусть первым подохнет это зеленое страшилище, что застряло у него в глотке и не дает свободно дышать.
Быстренько приспособил я к ружью гарпун, к гарпуну привязал прочную веревку, свитую из медвежьих жил, второй конец прикрепил к нашему ледяному дому, прицелился и выстрелил. Гарпун — фью-ють! — угодил зеленому чудищу прямехонько в голову. Ухватился я за веревку, стал тянуть страшилище из китового горла.
Но оказалось это лишнее. Не успел я прикоснуться к веревке, как гарпун пружиной выскочил обратно, а в глотке кита раздался пронзительный свист. Зеленое чудище стало на глазах уменьшаться, съеживаться, опадать. А через минуту кит без всяких усилий выплюнул зеленую оболочку, набрал полные легкие воздуха и так сильно ударил хвостом по льдине, что она раскололась надвое. Кит грянулся в расщелину, выбросил два мощных фонтана воды и нырнул вглубь. А когда вынырнул, был уже почти за полкилометра от нас.
Хохотали мы с Чюпкусом, даже прослезились от смеха, так потешно прыгала и радовалась эта трехтысячепудовая гора мяса.
Насмеявшись, нарадовавшись и забыв про свои невзгоды, пошли мы с Чюпкусом посмотреть, что же выплюнул кит. Оказалось, обыкновенная резиновая надувная лягушка. С такими ребятишки купаются в Паланге. Ужасно разозлился Чюпкус, стал рвать ее зубами. Я ему запретил.
— Чем виновата резиновая глупыня? — сказал я ему. — А вот несмышленым пиратам, которые оставляют в море такие игрушки, надо бы всыпать по мягкому месту. Кита чуть не уморили. А что уж говорить о мелкой рыбешке?