Ода близорукости

 
КАПРИЧЧО
Вот и выходит: кто жив, тот и прав —
просто, как «ай лав ю».
Женщина смотрит в распахнутый шкаф,
думает думу свою.
Выбор нелёгок: инь или ян,
платье или штаны?
Жаль, не владеем ни ты и ни я
думой такой глубины.
О ненадёжнейший из друзей,
я твой бессменный паяц.
Мне любоваться любовью твоей
слаще тончайших яств.
Тот же, кто молод, – тем более прав,
тот, кто пригож, – втройне.
Женщина длань простирает в шкаф —
медленно, как во сне.
Так собирайся, дружище, не стой:
ждёт она – в добрый час!
Всею оставшейся правотой
я пропою о вас.
 
* * *
О диффенбахия, загубленная мной,
прости меня, прости! Тебя я поливала,
от солнца берегла, опрыскивала в зной, —
любила как могла, а значит, слишком мало.
О диффенбахия, ушедшая навек!
Отростком взята в дом, сначала ты кустилась.
– Срезай, – твердили мне, – оставь один побег, —
но с ножницами длань трусливо опустилась.
Ну да, кустилась ты, а не кустится кто ж?
Кому не грезится хоть малость ответвиться,
сыграть в чужую жизнь, словить чужую дрожь,
пропеть на голоса, как звонкая цевница?
Шаг в сторону – побег. Разбрасываться грех.
Но разбросалась ты: росткам казались внове
все части света враз – и ясно, что на всех
им не могло хватить твоей зелёной крови.
Растут же у людей растенья! И цветы
цветут в иных домах, и вьющиеся травы...
Но время вымирать таким, как я и ты,
засохший на корню дракончик мой корявый.
 
* * *
На жаргоне подростков «бодать дебильник»
означает подолгу смотреть телевизор.
У кого-то в вагоне звонит мобильник:
не из верхнего мира ли срочный вызов?
Он так долго взывает к тореадору —
видно, стынет бык на пустой арене
и рояль, оставленный без призору,
весь раскрытый, стонет в кустах сирени...
Ну проснись, чудила, нажми на кнопку!
Там любовь твоя в телефоне бьётся:
пограничник Хосе, пропустивши стопку,
нож занёс над нею, а сам смеётся.
Ну рванись на помощь под гром оваций,
ну сыграй в экранного херувима!
Вот и смолкли звуки. Поздняк метаться
(так по-ихнему будет – непоправимо).
 
* * *
Выброшенный из моей головы,
как из чрева кита,
где-то плывёшь ты в проулках Москвы,
а в голове пустота.
А в голове для нечитаных книг
столько места теперь,
что в детстве начатый «Моби Дик»
закончен будет, поверь.
Выброшенный из моей головы,
с кем ты, куда идёшь?
Над Ниневией нынче, увы,
разбушевался дождь.
А в голове моей пироскаф,
рвется за окоём
и ладит гарпун капитан Ахав
с любовью в сердце своём.
 
* * *
Радость ушла от меня,
ночью пожитки собрав.
Я подзову коня,
я поскачу стремглав.
– Радость моя, постой,
оборотись ко мне!
Вот уже вечность я мчу за тобой
на карусельном коне.
Меня никогда не тошнит.
Меня ничто не берёт.
Папа мой заплатил
за три поездки вперёд.
Съем я железный хлеб
и башмаки сношу,
а что вид мой нелеп,
так я же тебя смешу.
Всё, что угодно душе,
сделаю, только не плачь.
Гладкий скакун из папье-маше —
чувствуешь, как горяч?
Я усажу тебя
спереди на седло,
я увезу тебя
туда, где всегда светло,
где старый парк за рекой,
над ним самолётный след,
где папа махнёт рукой
и купит ещё билет.
 
* * *
Мы – из серёдки
пятидесятых,
мы поколенье
на воле зачатых,
детей непоротых,
жён небитых,
на школьных танцульках
скакавших под Битлз.
Мы обновляли
кратчайшие юбки,
бороды
и капитанские трубки,
разные степени
личной свободы,
сложные браки,
простые разводы.
Мы ещё помним,
как воздух был ясен
и автостоп
в основном безопасен:
на премиальные,
на шальные
в Таллин мотались
на выходные.
Лето пропели,
зиму проспали —
мы не успели,
но не пропали.
Меж кирпичами
известью ляжем.
Может быть, всё же
что-нибудь скажем.
 
* * *
Говорят, и говорят, и говорят,
и сверлят без передышки, и бурят,
и в ночи, уже раздевшись, говорят,
и в дверях, уже одевшись, говорят.
Вот министр просвещенья говорит:
– Слишком много просвещенья, – говорит.
А министр освещенья говорит:
– Эта лампочка сейчас перегорит.
Вот министр обороны говорит:
– Принеси мне в жертву сына, – говорит. —
Да молитвами зазря не беспокой,
Ведь бывает, что и выживет какой.
А вон тот уж так красиво говорит:
– Я ж люблю тебя, чего ты! – говорит. —
Я ж как сорок тысяч братьев! – говорит.
Только он над мёртвым телом говорит.
А ещё они друг дружке говорят:
– Ваши речи – Богу в уши! – говорят.
– Бедный Бог, – ему тихонько говорю, —
Я тебе на Пасху плеер подарю.
 
* * *
Хорошо придворным быть поэтом
В герцогстве иль графстве небольшом,
Сидя у курфюрста за обедом,
Сыто замирать над гуляшом.
Недостатка не иметь в девчонках,
Кругленьких, как барская печать,
Штуками сукна, вином в бочонках
Да окороками получать.
Сдал раз в месяц оду для отмазки —
И пиши что хочешь, и вещай
Про свободу там, про щёчки-глазки,
Только графским дочкам посвящай.
Смирную кобылку на конюшне
Грум смазливый кинется седлать,
Пёс легавый, не сыскать послушней,
Свистнешь – и примчится... Благодать!
Хорошо придворным быть поэтом —
При любом дворе. Но не при этом.