Ода близорукости

 
ПОДРАЖАНИЕ НЕКРАСОВУ
Что ты, старинушка, попусту маешься?
Люди-то спят по домам,
Ты лишь, качаясь, к себе пробираешься
Сквозь алкогольный туман.
Сладко дымишь ты чужой сигареткою,
В скверике сшибленной влёт, —
Память ли цепкая, в дырьях да крепкая,
Трезвому жить не даёт?
Как угольком мирового пожарища
Ты воротился в село,
Как не застал ни жены, ни товарища —
Дочиста всех размело...
Скажешь: «Красавица! Нет ли поправиться?»,
Пустишь удушливый дым.
Тётки безлюбые, бабки беззубые
Помнят тебя молодым.
 
* * *
Ура! Изобрели такую штуку —
такой мобильный супертелефон,
который даже брать не нужно в руку:
к воротнику цепляешь микрофон —
малюсенький! – и говори с кем хочешь,
маши руками, затевая спор, —
всем ясно: ты не сам с собой бормочешь,
а обновляешь дорогой прибор.
Да здравствует прогресс! Теперь меня
уж не сочтут психически больною,
когда на улице средь бела дня
вслух говорю сама с собою.

 
ИСХОД
Я вот думаю: как они шли по морскому дну,
когда хлябь расчесали для них на прямой пробор?
Под ногами чавкало, и с двух сторон в вышину
уходили стены, сплошной водяной коридор.
Малыши на руках, а постарше-то ребятня
отставала небось, кричала: «Смотри, смотри!»
И нельзя же было мимо пройти, не подняв
хоть одну ракушку, розовую внутри?
А какие чудища встречались им на пути!
А какие щупальца тянулись из толщи стен!
И не все понимали, зачем им туда идти,
и не все вспоминали, что сзади погоня и плен.
А когда ударила в бубен пророчица Мариам
и морские стены, с грохотом вновь сойдясь,
раздавили коней, расплющили египтян, —
содрогнулись они или сразу пустились в пляс?

 
СКАЗКА
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть – за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех – и себя – спасти,
надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести...
И всегда у младшего вместо руки – крыло.

 
У РИММЫ
У Риммы злые пчёлы
и добрый мёд,
и муж Константин,
который почти не пьёт:
ну разве с Макарием,
наместником монастыря,
(и то под праздник)
пропустит он стопаря.
У Риммы коса до пояса,
тёплая шаль,
с крыльца Тригорского
так она смотрит вдаль,
как будто сама Прасковья,
мать дочерей,
хозяйка усадьбы,
Пушкина ждёт у дверей.
А вместо Пушкина
опять приезжаем мы,
и вновь задаём мы Римме
вопросов тьмы:
про хлыст и перчатки,
про дом, про каждую дочь,
потом залезаем в автобус
и катим прочь.
А Римма знает,
кто и где и почём
катает валенки,
торгует ли первачом,
и хоть не она, к сожалению,
бреет лбы,
но травы сушит она —
и, конечно, солит грибы.
И если сделать Римму
главой страны,
то быт наш будет толков,
кладовые полны,
она стариков обиходит,
объездит юнцов,
и Пушкина пожалеет
в конце концов.
 
* * *
Все стихи – о любви.
Все стихи – о смерти.
Нету тем других,
уж вы поверьте.
Попадаются, правда,
стихи о стихах:
на полях набросанные,
впопыхах.
 
* * *
Боже, Боже, это что же,
все вокруг – меня моложе:
даже этот, даже тот!
И к чему же всё идёт?
 
* * *
Бродишь второй час,
шепчешь галиматью.
Господи, дай пас!
Вот чес-слово, забью!
Молнией – по двору,
мимо всей толкотни...
Ясное дело, вру,
ну хоть разок пасни!
Ты ли не знаешь, как
важно услышать вдруг,
чуть скосолапив башмак,
яблочный этот стук?
Рыжему – по ногам,
тощего обведу, —
жирно им, соплякам,
я уже вечность жду!
Мне бы забить хоть раз,
мне бы игру спасти,
Господи, дай пас!
А промахнусь – прости.
 
* * *
Пятирублёвик луны
величиной с юбилейный рубль
(были такие когда-то,
мы их называли «пиастры») —
впрочем, начнём с начала,
сделаем новый дубль:
пятирублёвик луны
затмил небесные астры.
В этом театре теней
он играет главную роль,
женские и морские
организует приливы,
тянет к себе магнитом
земную влагу и соль
и серебрит в кувшине
ветки цветущей сливы.
Если его приложить ко лбу,
головная боль
вдруг утянется вдаль,
отхлынет в ночные архивы.
 
* * *
Бог с ней, с любовью, ну с этой, с которой... с той самой,
с голеньким лучником, с болью от сладостных стрел,
но любопытство оставь нам, Создатель упрямый:
топливо жизни не сам ли ты в нём усмотрел?
Разве же мы не разведчики, разве не дети?
Любо нам пытствовать и обрывать лепестки,
хлюпая слогом начальным и петли в сюжете
чутко носами прослеживая, как щенки.
И музыканты играют легко и без фальши,
поезд грохочет и лист шелестит за листом —
лишь до поры, лишь пока любопытно, что дальше.
А без любви, ну без этой... плевать, проживём.