Ода близорукости

 
ПЕСЕНКА
Если крюк торчит в потолке,
что должно висеть на крюке?
Колыбель, мой свет, колыбель,
не тебе ли знать, не тебе ль?
Если встал сундук в уголке,
что должно лежать в сундуке?
Башмачки, мон шер, башмачки
и серебряные коньки.
Если гость плывёт по реке,
в челноке плывёт, в туеске,
ты пошарь в прибрежных кустах, —
только так, май френд, только так!
 
* * *
Грибы несу в подоле,
от них намок живот.
У дедушки в «Спидоле»
политика живёт.
Какой дождливый август
над Кратовом повис!
Сопит незримый Аргус
из глубины кулис.
В башке шальной мотивчик,
в педалях звонкий зуд,
мне куплен первый лифчик,
мне джинсы привезут!
Я цепь сломала, въехав
на велике в кювет.
От венгров и до чехов
вся жизнь – двенадцать лет.
У дедушки в «Спидоле»
какой-то фейерверк,
а папа на гастроли
уехал в тот четверг.
В загранку на гастроли!
Подарков ждёт семья.
У дедушки в «Спидоле»
гремучая змея.
 
* * *
Снова над Питером солнце в зените,
ветром тугие оборваны нити,
круглое небо отводит с висков
пряди щекочущие
облаков.
Длинная строчка, ленивая девка,
я при Неве твоей – Малая Невка.
Ох, быстроходна старуха Нева,
чайки за ней поспевают едва.
Дует и кружится, блещет и плещет,
день простынёй на верёвке трепещет:
сдёрну прищепки да вслед засвищу...
Завидно? Я и тебя отпущу!
 
* * *
Мимо Николаевых,
Князевых и Сориных,
Звягиных, Наумиков
и Кольцовых-Цзен —
в гости к папе я иду
тропкою проторенной:
тесно на Ваганькове,
я иду бочком.
На Донском просторнее,
вот пойду я к бабушке —
Майя Кристалинская
улыбнётся мне,
стюардессы, лётчики,
где-то тут и бабушка:
вон она, за Фрумою
Лазаревной Щорс.
И скажу я бабушке:
– Я была у дедушки,
всё там аккуратненько,
только нет цветов.
На плиту гранитную
положила камушек,
так у них положено:
камни да трава.
Бабушка и дедушка,
век вы спали рядышком.
В разных полушариях
как вам спится врозь?
С неба скажет бабушка:
– Ты уроки сделала?
Не теряй-ка времени,
музыкой займись.
 
* * *
Так всегда: находишь не то, что ищешь,
а вещей не находишь элементарных,
и урчит в углу, ожидая пищи,
бог пропавших серёжек, носков непарных...
Всё найдётся, только не то, что ищешь:
материк бесхозный, полезная плесень —
это, видно, чёртик накуролесил,
поиграл, да не отдал. Прости, дружище!
Вот тебе взамен прошлогодний мячик,
вон и месяц нашёлся, выставил рожки,
а вот это – Манхэттен. О чём ты плачешь?
– Всё об Индии той, золотой серёжке.

 
ДОРОЖНАЯ ШЕПТАЛКА
Господи Боже,
по небеси
наш самолётик
перенеси:
сначала туда,
потом обратно.
Не урони,
поставь аккуратно.
 
* * *
О колышущий нас в этих плотных, прозрачных волнах,
Нас, таких разномастных, разнеженных, разноязыких,
Раздвигающих время, за взмахом замедленный взмах,
Малокровных отличников, неучей розоволиких!
Ты нам столько сюда набросал надувной чепухи —
Крокодилов, кругов и матрасов и пёстрых лодчонок,
Что не тянут нас книзу уже никакие грехи
И в обнимку со львом белокурый дрейфует ягнёнок.
Ты в воде растворил левантийскую эту ленцу,
Золотистую в небе рассеял пыльцу ликованья, —
В синеве за буйками пловец улыбнётся пловцу,
Как близнец близнецу в тёплой, полной игрушками ванне.
 
* * *
Второстепенные английские поэты,
вы руки тянете ко мне из тёмной Леты
и, как детдомовская ребятня:
– Меня, – кричите вы, – меня, меня!
Да я сама тут запасным стою хористом,
да я случайно забрела на эту пристань,
мне снилась воля, мне мерещился покой...
Но шелестят уже страницы под рукой.
Первостепенные английские поэты
давно пристроены и кушают котлеты,
забвенья молчаливая вода
над ними не сомкнётся никогда.
А я переднего уже тяну, как репку,
и кто-то сильный встал за мной и держит крепко,
и вся компания – а стало быть, и я —
за шкирку выхвачена из небытия.

 
ЗИМНИЙ РЭП С МАРЬ-ФЁДОРОВНОЙ
Марь-Фёдоровна в кухне
гладит рубашки
моего сына,
рассказывает про
своего сына.
Я сижу напротив,
листаю словарь,
перебираю рифмы
на слово «январь».
– Подобрал котёнка,
выбросить жалко
и нельзя оставить:
съёмная коммуналка.
Сказала мол устрою
к сестре на работу,
завезла подальше —
эх, да что там...
Я сижу киваю,
гляжу заторможенно,
в уме себя рифмую
с кем не положено.
Солнце показалось и
спать залегло.
– Такой был мальчик жалостливый!
Ничего, прошло.
 
* * *
Собака лежит, как сфинкс —
наполовину в гостиной,
наполовину в прихожей.
Собака лежит, как метафора —
наполовину в Европе,
наполовину в Азии.
Служба её не трудна,
загадка её не сложна:
она затрудняет проход,
но будит фантазию.
Собака лежит в дверях,
протянувши лапы вперёд,
она улыбается Балтике,
хвостом виляет Китаю,
в ней чёрт-те сколько намешано
характеров и пород, —
вот вскочит! вот огрызнётся,
собьётся в стаю!
Но столько щенячьей дури
играет в её крови,
что она себя полагает
лучшей собакой на свете
и думает, что достойна
большой и чистой любви,
а за свои метафоры
только мы сами в ответе.