Сестра милосердия
Вот как, например, она думала, дальше ей жить. Как обернуться половчее да пристроить свою жизнь ко грядущим в скором уже будущем переменам. Это ж понятно – радость радостью, а хлеб насущный тоже за пазухой не помешает. Никто ее, потребность эту в насущном хлебе, отменить пока не в состоянии. Да и среди окружающих надо с новым статусом как-то успеть обозначиться…
Оно конечно – Петрова Дмитрия Алексеевича подводить вовсе не хотелось. Он-то тут при чем, он же как лучше старался. Конечно, можно ему и по счетам предъявить – отец ты, мол, или не отец? Он не откажется, конечно. Изворачиваться не будет. Только не хотелось ему предъявлять ничего такого – жалко его потому что. Итак мужик крутится, как может, многодетную семьищу свою кормит, и она тут еще нарисуется… Нет, сама справится. А ему и так спасибо. За радость эту неожиданную спасибо, за тепло, за понимание, за любовь… Хотя разговоры в больнице все равно пойдут. Увольняться придется, наверное, новое место искать… А кому, собственно говоря, какое дело, с кем и когда она согрешила? Пусть болтают чего хотят! На то они и люди, чтоб косточки друг другу перемывать.
А она и не признается ни в чем таком. У нее ж на лбу не написано, кто отец ее ребенка. И даже Петрову соврет, что и ни при чем он тут вовсе… Не будет его тревожить зря. От человека хорошего родить – уже само по себе счастье. Чего ж его портить выяснениями да подозрениями? А потом, может, и признается когда, покажет ребеночка отцу родному…
Так. Теперь и о хлебе насущном подумать надо – тоже проблема не маленькая. Хотелось бы и с деньжошками как-то извернуться, конечно. На декретные-то деньги тоже, наверное, сыта не будешь. Сколько их там – слезы одни. Да и ребеночку захочется прикупить чего – и приданого всякого, и кроватку-коляску… Так что надо и впрямь измудриться отложить чего на голодный день – всякое может случиться. Ничего, она справится! У них вся порода селиверстовская такая – голь на выдумки хитра… И она не хуже – где-то недоест, где-то недопьет, а задумку справит! Ну, подумаешь, на памперсы дорогущие денег не будет – так и не надо, господи! Нашьют они с бабкой пеленок из старых пододеяльников, подгузников из марли… Раньше вон и в глаза не видывали этих памперсов, а детишки рождались. И ничего, и в пеленках хорошо вырастали, здоровые да крепкие. Может, еще и покрепче нынешних. И новомодных питаний детских тоже раньше не было – все грудным молоком своих детей кормили, красоту женскую потерять не боялись. И она своего ребенка прокормит, голодом не уморит. Да и они с бабкой тоже не отощают – картошки да солений деревенских, морковку-капусту всякую им из Селиверстова всегда подвезут. А если уж совсем туго придется, то можно обнаглеть да с того, с Адиного счета копейку какую снять…
Вспомнив об Аде, Таня вздохнула, улыбнулась сама себе грустно, перевернулась на другой бок. Нет, не надо ей больше вспоминать об этом. Не надо рану бередить – плохо еще заросла. И про деньги эти думать не надо, и рассчитывать на них тоже не стоит. Ну их вообще. Неприятные они какие-то. Будто отступное какое ей дали за маленького, пригретого ею от души сироту, за искренний ее порыв. Зачем? Идущее от сердца, оно ж не продается. И купить его нельзя ни за какие деньги. Оно есть, и все. Пусть и не нужное никому, и не востребованное…
Хотя почему это не востребованное? Нельзя так думать. Гораздо хуже было б, если не оказалась она тогда рядом, не отдала себя без остатка несчастному малышу. В самый нужный момент она ему и сгодилась, выходит. Так что не улетает ни один порыв в никуда. А теперь уж и тем более не улетит. Теперь уж вообще извините! Теперь ей будет с кем любовью да радостью своей поделиться. И от души, и от сердца – сполна. И никто у нее этой радости не отнимет, и отступным не оскорбит. Боже, неужели это действительно так, неужели и впрямь у нее ребенок будет…
Перекатившись на спину, Таня осторожно положила руку на живот и сосредоточилась на этом прикосновении, будто прислушалась к потаенному местечку в организме, где зародилась и росла потихоньку маленькая детская жизнь. И показалось ей даже, будто услышала чего. Будто и впрямь подала эта жизнь изнутри свой тоненький требовательный голосок, заставивший будущую мать всполошиться – она же так и не съела ничего за последние сутки! Маковой росинки во рту не было! Он же, ребенок, там, внутри нее живущий, голодный совсем, наверное! А она и не чует ничего, и кочевряжится в тошнотных судорогах, как эгоистка распоследняя! Подумаешь, барыня – тошнит ее. Да ей теперь надо за двоих всякую полезную еду наворачивать, да на овощи налегать, да на витамины…
Она решительно скинула с себя одеяло, встала, плотно закрыла за собой дверь в комнату и на цыпочках прокралась в сторону кухни. Потом задумалась и, сведя в одну линию широкие породистые брови, долго разглядывала небогатое содержимое холодильника. Выбор полезного питания был совсем не велик… Ну, капуста квашеная есть – это да. Этого добра у них с бабкой всегда много напасено бывает. Ну, вот морковка внизу лежит, довольно крепенькая еще… А можно и салатик такой завернуть, кстати. Квашеная капустка, тертая свежая морковка, а ложка сметаны у бабки в запасе всегда найдется. И кусок пирога с картошкой – тем более…
Через пять минут работа на кухне кипела вовсю. Толстенькая морковка шустро забегала по мелкой терке и быстро растаяла у нее в руках, превратившись в аппетитно-мягкую, исходящую оранжевым соком горку, капуста полоскалась в дуршлаге под сильной струей воды, отмываясь от лишней соли – тоже она ни к чему беременному организму. Так. Осталось все смешать, добавить чуть масла, чуть сметаны…
– Теть Та-а-а-нь… Вы чего это тут? Ночь же… – просунулась вдруг в дверную щель рыжая вихрастая голова, заставив Таню вздрогнуть. – Я проснулся, слышу – шум какой-то на кухне…
– Ой, прости, Гришук, я тебя разбудила!
– Да ничего… А что это тут у вас? – тут же сунул он любопытный конопатый нос в блюдо с полезным салатом.
– Морковка с капустой… Хочешь?
– Не-е-е… Не, я такое-всякое не люблю. Нас в детдоме все время таким кормили, на всю жизнь вперед наелся… Вот пирога бы я еще съел, пожалуй! Пироги у Мудрой Пегги – ну просто офигеть, какая жрачка классная…
– Ой, да это пожалуйста, Гришук! Вон их сколько настряпано – пирогов этих! Ешь – не хочу! Сейчас чайник с тобой поставим, наедимся как следует…
– А мы с ребятами, когда я в детдоме жил, тоже ночами на кухню за хлебом бегали. Там ужин рано, пока спать ляжешь, десять раз проголодаешься…
– Что, плохо кормили?
– Да нет, не плохо. Все давали – и котлеты, и компот, и даже пирожное к празднику… Вообще-то это хороший детдом, конечно… Теть Тань, а папа ведь за мной правда вернется? – без всякого перехода вдруг выговорил он на одном дыхании. – Ведь правда же?
– Конечно вернется, Гришук, ты чего… – испуганно подняла на него глаза Таня. – И не сомневайся даже… С чего это у тебя мысли такие вдруг появились? Бог с тобой, малыш…
– Да я и не сомневаюсь. Просто… Просто…
Он совсем уж было собрался ей рассказать, что такое значит это самое «просто», да с собой не справился. И губы затряслись предательски и сами собой поехали куда-то вбок, и глаза заволокло в один миг жгучей противной влагой, которая для настоящих мужиков издавна была позором хуже некуда, и горло заходило ходуном, будто кто сильно зловредный тряс и тряс его изнутри жесткой рукой. И не успел он закрыть от этого стыда лицо руками да всхлипнуть первый раз, как Таня уже вперед его и ахнуть успела по-бабьи, и броситься к нему заполошно с объятиями, и сгрести рыжую голову к себе в руки.
– Гришук, да ты что! Чего ты такое себе напридумывал, малыш! Как это он за тобой не вернется? Такого совсем, совсем быть не может, ты что… – торопливо сыпала она словами ему в ухо, изо всех сил прижимая рыжую голову к груди и успевая еще и покачивать ее слегка. В общем, делала все то же, что умеют так славно делать многие женщины на белом свете, укачивая-убалтывая детские тревоги и страхи, растворяя их в своей доброте простодушной. Миллионы женщин. Ну, может, и не миллионы, конечно. Статистики такой нет, к сожалению. Может, чуть поменьше, чем миллионы…