Анж Питу (др. перевод)

– Помолчи-ка, трус, и прочти лучше книгу доктора: тогда ты станешь не только ученым, но и человеком.
Да, именно так выражались в ту пору, бывшую вступлением к десятилетию, в которое французская нация повторила все фазы великой истории греков и римлян: самоотверженность, проскрипции, победы и рабство.
Питу с такой торжественностью принял книгу и сунул ее под мышку, что окончательно завоевал сердце фермера.
– Кстати, ты обедал? – поинтересовался Бийо.
– Нет, сударь, – отвечал Питу с благоговейно-героическим видом, который появился у него, как только он получил книгу.
– Он как раз собирался обедать, но тут его прогнали, – объяснила Катрин.
– Тогда ступай к матушке Бийо, пусть она тебя накормит, а завтра приступишь к работе, – распорядился фермер.
Питу поблагодарил г-на Бийо выразительным взглядом и, сопровождаемый Катрин, проследовал в кухню, место, где самодержавно правила г-жа Бийо.
  
VI. Буколика
 
Госпоже Бийо было лет тридцать шесть; крупная, круглая, как шарик, свежая, пухлая, добродушная, она непрестанно сновала между птичником и голубятней, между овчарней и коровником, проверяла, подобно генералу, инспектирующему квартиры своей армии, кастрюли, горшки, противни, с одного-единственного взгляда определяя, все ли в порядке, и уже по запаху распознавая, достаточно ли положено в еду тимьяна и лаврового листа; по привычке она при этом ворчала, но без всякого намерения уязвить мужа, которого почитала наравне с самыми могущественными монархами, или дочь, которую любила ничуть не меньше, чем г-жа де Севинье [39] любила г-жу де Гриньян, или поденщиков, которых кормила, как ни одна фермерша на десять лье в окружности. Совершенно естественно, что люди домогались работать у г-жи Бийо. Но, к сожалению, как и на небе, среди тех, кто претендовал на работу, было много званых, а мало избранных [40].
Как мы видели, Питу, не будучи зван, оказался среди избранных. И эту свою удачу он смог вполне оценить, только когда увидел справа от себя золотистый каравай, слева кувшин сидра, а прямо перед собой кусок вареной свинины. После того как Питу потерял мать, а с той поры прошло уже пять лет, ему ни разу, даже в большие праздники, не доводилось видеть такого обеда.
Исполненный признательности Питу поглощал хлеб со свининой, обильно орошая их сидром, и в нем все возрастали и возрастали восхищение фермером, уважение к его жене и любовь к его дочери. И только одно омрачало настроение Питу: унизительная роль, которую ему предстоит исполнять днем, то есть пасти овец и коров, и которая так мало соответствовала его будущим вечерним занятиям, состоящим в возвещении человечеству самых возвышенных принципов общественного устройства и философии. Именно об этом размышлял Питу после обеда. Но превосходный обед все-таки оказал воздействие и на эти его мысли. Питу начал смотреть на вещи под другим углом зрения, на который не был способен натощак. Роль охранителя овец и коровьего пастыря, которую он считал ниже своего достоинства, между прочим, исполняли и боги, и полубоги.
Аполлон, оказавшийся в положении, сходном с его, то есть изгнанный Юпитером с Олимпа, точь-в-точь как Питу был изгнан тетей Анжеликой из Пле, вынужден был заняться пастушеским ремеслом и охранял стада Адмета [41]. Правда, Адмет был царем-пастухом, но ведь и Аполлон был богом.
Геракл, как следует из мифологии, тоже был в некоторой степени скотником, так как утащил за хвосты коров Гериона [42]; ну, а тянуть корову за хвост или за рога – всего лишь дело привычки того, кто ее тянет, и это вовсе не повод отказать ему в звании погонщика коров, то есть пастуха.
Более того, возлежащий у подножия бука Титир [43], о котором повествует Вергилий и который в таких прекрасных стихах благодарит Августа за дарованный ему отдых, тоже был пастухом. Пастухом был и Мелибей, который так поэтически оплакивает расставание с родным домом.
И хотя оба они достаточно хорошо говорили по-латыни, чтобы стать аббатами, тем не менее предпочитали следить за тем, как их козы обгладывают горький ракитник, а не служить обедни и вечерни. Из этого можно заключить, что в положении пастуха есть своя прелесть. А кроме того, кто мешает Питу вернуть званию пастуха утраченные достоинство и поэтичность, кто мешает вызвать на состязание в пении Меналков и Палемонов из окрестных деревень? Питу неоднократно пел в церкви, и если бы однажды не хлебнул вина из церковного сосуда, за что аббат Фортье со своей обычной суровостью сей же момент изгнал его из певчих, талант его мог бы весьма развиться. Правда, он не умел играть на свирели, зато умел извлекать любые звуки из манка, а свирель и манок очень похожи. Он не вырезал себе свирель из высоченного тростника, как это сделал поклонник Сиринги [44], а только свистки из каштана и липы, но совершенство его свистков как раз снискивало ему шумное одобрение товарищей. Так что Питу вполне мог стать пастухом, не испытывая от этого унижения: он не опустился бы до этого занятия, весьма мало ценимого в новые времена, но возвысил бы его до себя.
К тому же овчарни находились в ведении м-ль Бийо, а это значит, что Питу получал бы распоряжения от Катрин.
Но Катрин, со своей стороны, тоже следила, чтобы достоинство Питу не было унижено.
Вечером, когда он подошел в ней и спросил, в котором часу ему явиться в овчарню, Катрин улыбнулась и ответила:
– А вам не нужно в овчарню.
– Как это? – удивился Питу.
– Я дала понять отцу, что полученное вами образование не позволяет вам исполнять те обязанности, о которых он говорил. Вы останетесь на ферме.
– Прекрасно! – воскликнул Питу. – Значит, мне не придется разлучаться с вами!
Это восклицание непроизвольно вырвалось у простодушного Питу, и только оно вырвалось, как он тут же залился краской до корней волос, а Катрин опустила голову и улыбнулась.
– О, простите, мадемуазель, мне эти невольные слова, – принялся оправдываться Питу. – Не надо на меня сердиться.
– Я нисколько не сержусь на вас, господин Питу, – отвечала Катрин. – То, что вам нравится быть со мной, вовсе не преступление.
И они оба замолчали. В этом нет ничего удивительного: молодые люди, произнеся так мало слов, сказали очень много.
– Но я же не могу оставаться на ферме без дела. Что я буду делать? – спросил Питу.
– То, что делала я: вести счетные книги, расчеты с поденщиками, записывать расход-приход. Вы ведь умеете считать?
– Я знаю четыре правила арифметики, – гордо объявил Питу.
– Значит, на одно больше, чем я, – сказала Катрин. – Мне так и не удалось продвинуться дальше трех. Вот видите, отец выиграет от того, что вы будете у него счетоводом, я выиграю, вы выиграете, короче, все будут в выигрыше.
– А в чем же ваш выигрыш, мадемуазель? – удивился Питу.
– Во времени, и это время я потрачу на шитье чепцов, чтобы стать еще красивей.
– А по мне, – заявил Питу, – вы и без чепцов красивы.
– Вполне может быть, – рассмеялась девушка, – но это только на ваш вкус. И потом, не могу же я пойти в воскресенье танцевать в Виллер-Котре, не надев чепец. Это только знатные дамы, которым разрешено пудрить волосы, могут ходить простоволосыми.
– А я так считаю, что ваши волосы куда красивей без пудры, – объявил Питу.
– Глядите-ка, вы, кажется, уже начинаете делать мне комплименты.
– Нет, мадемуазель, я не умею их делать, у аббата Фортье этому не учили.
– А танцевать учили?
– Танцевать? – изумился Питу.
– Да, танцевать.
– Танцевать у аббата Фортье! Господи Иисусе, мадемуазель! Это же надо, танцевать!..
– Значит, танцевать вы не умеете? – спросила Катрин.