Анж Питу (др. перевод)

– Гоншон [120]. Запомни эту фамилию, Питу.
– Гоншон, или Гоншониус. Запомню, – отвечал Питу.
– В Дом инвалидов! В Дом инвалидов! – со все возрастающей свирепостью раздавались крики из толпы.
– Ну, иди, и да предшествует тебе гений свободы! – напутствовал Бийо Марат и тоже крикнул: – В Дом инвалидов!
И он направился по Жеврской набережной, а за ним потекли уже более двадцати тысяч человек.
Бийо же оставил себе примерно шестьсот человек – тех, у кого были ружья.
И вот, когда они повернули вниз по течению реки, а другие – к бульварам, в окне появился купеческий старшина.
– Друзья, – спросил он, – а почему у вас на шляпах зеленые кокарды?
То были листья каштана, предложенные Камилем Демуленом; многие их нацепили, увидев у других и даже не зная, что это значит.
– Надежда! Надежда! – закричали несколько человек.
– Да, но цвет надежды в то же время является цветом графа д’Артуа. Иль вы хотите выглядеть так, будто носите ливрею принца?
– Нет! Нет! – завопил согласный хор голосов, причем Бийо кричал громче всех.
– Тогда смените кокарду. И уж коль вы желаете носить чей-то цвет, то пусть это будет цвет нашего родного города Парижа – синий и красный. Да, да, друзья мои, синий и красный [121].
– Да! Да! – заорали все. – Синий и красный!
С этими словами люди стали срывать зеленые кокарды, требовать ленты, и в тот же миг, словно по волшебству, распахнулись окна – из них посыпались красные и синие ленты.
Но хватило их едва ли на тысячу человек.
Тогда были розданы, разрезаны, порваны передники, шелковые платья, шарфы, занавески; из лоскутьев сделаны банты, розетки, перевязи – их уже достало на всех.
После этого маленькая армия Бийо тронулась в путь.
По дороге она пополнилась: на всех улицах Сент-Антуанского предместья к ней присоединялись самые отчаянные, самые отважные люди из народа.
В относительном порядке все дошли до конца улицы Ледигьер, где уже было множество любопытных, которые – кто робко, кто спокойно, а кто и с негодованием – глазели на залитые ярким солнцем башни Бастилии.
Проход барабанщиков по Сент-Антуанскому предместью, затем сотни французских гвардейцев по бульвару и, наконец, прибытие отряда Бийо, выросшего до тысячи – тысячи двухсот человек, в один миг изменили облик и настроение толпы: робкие осмелели, спокойные возбудились, негодующие стали выкрикивать угрозы.
– Долой пушки! Долой пушки! – вопили двадцать тысяч человек, грозя кулаками орудиям, бронзовые стволы которых выглядывали из амбразур.
И как раз в это время, словно комендант крепости исполнял приказ народа, на орудийные платформы вышли артиллеристы и откатили пушки, так что их не стало видно.
В толпе раздались рукоплескания: значит, она – сила, если перед ее угрозами отступили.
Тем не менее на верху башен продолжали расхаживать часовые: солдаты инвалидной команды и швейцарцы.
Теперь уже вместо «Долой пушки!» орали «Долой швейцарцев!». Это было продолжение вчерашних призывов «Долой австрияков!».
Но швейцарцы продолжали ходить туда-сюда по башням, равно как и солдаты инвалидной команды.
Один из кричавших «Долой швейцарцев!» не выдержал; он вскинул ружье, прицелился в часового и выстрелил.
Пуля ударилась о серую стену Бастилии футом ниже вершины башни как раз под тем местом, где проходил часовой. Она оставила щербину, похожую на белую точку, но часовой не остановился, даже не повернул головы.
Вокруг этого человека, давшего сигнал к бессмысленной, безумной атаке, поднялся ропот. Но в ропоте было куда больше испуга, чем ярости.
Большинство даже не понимало, что выстрелить из ружья по Бастилии – преступление, карающееся смертной казнью.
Бийо рассматривал эту серо-зеленую глыбу, подобную тем сказочным покрытым чешуей чудовищам, о которых повествуют древние предания. Он считал амбразуры, из которых в любой момент могли вновь показаться пушки, прикидывал, сколько крепостных ружей могут угрожающе выглянуть из бойниц.
И, вспомнив слова де Флесселя, он покачал головой.
– Нет, – пробормотал он, – нам туда никогда не ворваться.
– А почему это нам туда никогда не ворваться? – раздался голос у него за спиной.
Бийо обернулся и увидел человека в отрепьях, с ожесточенным выражением лица и глазами, горящими, словно две звезды.
– Потому что мне кажется невозможным взять эту громадину силой, – объяснил он.
– Взятие Бастилии – не военный подвиг, а акт веры. Верь, и ты совершишь его, – сказал его собеседник.
– Терпение, – проговорил Бийо, роясь в карманах в поисках пропуска, – терпение.
Человек неверно понял его.
– Терпение! – вскричал он. – О, я понимаю, ты жирный, ты похож на фермера.
– А я и есть фермер, – подтвердил Бийо.
– Тогда я понимаю, почему ты говоришь о терпении: ты всегда ел досыта. Но посмотри на этих призраков, что стоят вокруг нас, взгляни на их пересохшие вены, пересчитай у них кости сквозь дыры в лохмотьях и спроси у них, понятно ли им слово «терпение».
– Этот человек красиво говорит, но он пугает меня, – заметил Питу.
– А меня нет, – бросил в ответ Бийо.
И он снова обратился к этому человеку:
– Да, терпение, но всего на четверть часа.
– Вот как? – улыбнулся тот. – Четверть часа? Ну, это не так уж и много. А что ты намерен сделать в эти четверть часа?
– За эти четверть часа я схожу в Бастилию, узнаю, сколько там гарнизона, каковы намерения коменданта, да, наконец, узнаю, как туда входят.
– Ну, это если ты узнаешь, как оттуда выходят.
– А если я не выйду, один человек вытащит меня оттуда.
– И кто же этот человек?
– Гоншон, Мирабо народа.
Собеседник Бийо вздрогнул, глаза его сверкнули.
– Ты его знаешь? – спросил он.
– Нет.
– А как же ты его найдешь?
– Очень просто. Мне сказали, что стоит мне обратиться к первому встречному на площади Бастилии, и он проведет меня к Гоншону. Я встретил тебя на площади Бастилии, проведи меня к нему.
– Зачем он тебе?
– Я передам ему этот листок.
– От кого?
– От врача Марата.
– От Марата? Ты знаешь Марата? – воскликнул человек в лохмотьях.
– Я только что расстался с ним.
– Где?
– В ратуше.
– И что он делает?
– Повел двадцать тысяч человек в Дом инвалидов, вооружаться.
– Давай мне записку. Я – Гоншон.
Бийо отступил на шаг.
– Ты – Гоншон? – спросил он.
– Друзья! – крикнул человек в лохмотьях. – Вот он не знает меня и спрашивает, правда ли, что я Гоншон.
Стоящие поблизости расхохотались; этим людям казалось немыслимым, что кто-то может не знать их излюбленного оратора.
– Да здравствует Гоншон! – закричали тысячи три голосов.
– Держи, – сказал Бийо, протягивая Гоншону листок.
– Друзья, – объявил Гоншон, прочтя записку, – этот человек – брат, Марат рекомендует его. На него можно рассчитывать. Как тебя зовут?
– Бийо.
– А меня, – усмехнулся Гоншон, – прозвали Топор, и надеюсь, мы на что-нибудь сгодимся.
Услышав эту кровожадную игру слов [122], окружающие заулыбались.
– Сгодимся! Сгодимся! – загудели они.
– Так что будем делать? – спросил кто-то.
– Как что? Брать Бастилию, черт побери! – отвечал Гоншон.
– В добрый час! – воскликнул Бийо. – Вот это называется говорить дело. Скажи, Гоншон, сколько у тебя людей?
– Примерно три тысячи.
– Три тысячи твоих, двадцать тысяч, которые скоро придут из Дома инвалидов, и десять тысяч, что уже здесь, – этого более чем достаточно, чтобы добиться успеха, или же мы никогда его не добьемся.
– Добьемся, – уверенно сказал Гоншон.
– Я тоже в этом уверен. Ладно, веди сюда свои три тысячи, а я пойду к коменданту, потребую, чтобы он сдался. Если он сдастся – прекрасно, обойдется без кровопролития, а если не сдастся – что ж, пролитая кровь падет на него. Нынче кровь, пролитая за неправое дело, приносит несчастье. Можете спросить у немцев.