Анж Питу (др. перевод)

К сожалению, первейшая потребность народа после победы – громить все, что попадет под руку.
Архив Бастилии был полон людьми.
Это был обширный зал, заставленный реестрами и планами; здесь в полном беспорядке хранились дела узников, всех тех, кто в течение почти целого столетия содержался в Бастилии.
Народ с яростью рвал эти бумаги, чистосердечно, надо полагать, веря, что, уничтожив тюремные книги, он сделает законным освобождение узников.
Жильбер вошел в сопровождении Питу и стал просматривать реестры, еще стоящие на полках; реестра за текущий год там не оказалось.
Доктор, вообще-то человек спокойный и сдержанный, раздраженно топнул ногой.
И тут Питу заметил одного из бесшабашных мальчишек, которые всегда участвуют в победах народа; он бежал к костру, таща на голове том, формой и переплетом напоминающий те, что перед этим перелистывал доктор Жильбер.
Питу погнался за ним и благодаря длинным ногам быстро догнал.
У мальчишки оказался реестр за 1789 год.
Переговоры были недолгими. Питу представился как участник штурма, сказал, что одному из узников нужен этот реестр, и мальчишка тут же отдал его, заметив:
– Ничего, сожгу другой.
Питу открыл реестр, перелистал и на последней странице обнаружил вот такую запись:
 
«Сего дня, 9 июля 1789 г., доставлен сьер Ж., крайне опасный философ и публицист. Содержать в строжайшей тайне».
 
Он отнес реестр доктору.
– Господин Жильбер, не это ли вы ищете?
– Да, да, именно это, – ответил доктор, схватил реестр и прочел только что процитированную нами запись. – Ну, а теперь посмотрим, кто отдал приказ.
Он поискал на полях и вдруг воскликнул:
– Неккер! Приказ об аресте подписан моим другом Неккером! Поистине, это что-то странное!
– Неккер ваш друг? – раздались голоса из толпы.
В тоне спрашивающих чувствовалось почтение. Достаточно вспомнить, какое действие оказывала эта фамилия на народ.
– Да, он мой друг, я поддерживаю его, – отвечал доктор. – Нет, я убежден, он не знает, что я в тюрьме. Но я поеду к нему и…
– А куда вы к нему поедете? – поинтересовался Бийо.
– В Версаль, куда же еще.
– Господина Неккера больше нет в Версале, он отправлен в изгнание.
– И где он теперь?
– В Брюсселе.
– А его дочь?
– Чего не знаю, того не знаю, – ответил Бийо.
– Его дочь живет в деревне Сент-Уэн, – крикнул кто-то.
– Спасибо, – сказал Жильбер, даже не зная, кого благодарит.
После этого он обратился к поджигателям:
– Друзья, умоляю вас, во имя истории, которая воспользуется этим архивом для вынесения приговора тиранам, прекратите разгром. Камень по камню разрушьте Бастилию, чтобы от нее не осталось ни следа, ни напоминания, но сохраните бумаги, сохраните реестры: из них потомки будут узнавать правду.
Выслушав это обращение, толпа восприняла его весьма разумно.
– Доктор прав! – зазвучало множество голосов. – Хватит громить! В ратушу бумаги!
Пятерка пожарников подтащила помпу, и один из них, направив трубу на костер, залил огонь, который, подобно Александрийскому пожару [131], готов был поглотить архивы; пламя погасло.
– А по чьей просьбе вы были арестованы? – спросил Бийо.
– Вот это-то я пытаюсь и не могу узнать: фамилия отсутствует, – ответил Жильбер, задумался и добавил: – Ну, ничего, узнаю.
Он вырвал из реестра лист, касавшийся его, сложил вчетверо и спрятал в карман, после чего сказал Бийо и Питу:
– Идемте, друзья, нам тут больше нечего делать.
– Идемте, – согласился Бийо. – Только это легче сказать, чем исполнить.
Действительно, любопытствующая толпа, втекая во внутренние дворы Бастилии, совершенно забила ворота. У ворот и стояли бывшие узники.
Всего освобождено было, включая Жильбера, восемь человек.
Вот их имена: Жан Бешад, Бернар Ларош, Жак Лакореж, Антуан Пюжад, граф де Солаж, Уайт и Тавернье.
Первые четверо практически не представляют интереса. Они были обвинены в подделке векселя, хотя никаких доказательств их вины представлено не было, и это дает основание полагать, что обвинение было ложным. В Бастилии они просидели всего два года.
Остаются граф де Солаж, Уайт и Тавернье.
Графу де Солажу было не больше тридцати; он ликовал, говорил не умолкая, обнимал освободителей, восторгался их победой, рассказывал о годах, проведенных в тюрьмах. Арестованный в 1782 году на основании именного указа, испрошенного его отцом, он был заключен в Венсен, затем перевезен в Бастилию, где пробыл пять лет, и за все это время ни разу не встречался ни с одним судьей, ни разу не был допрошен; два года назад его отец умер, и о нем никто уже не помнил. Если бы Бастилию не взяли, вполне возможно, о нем просто-напросто забыли бы.
Уайт был шестидесятилетний старик; говорил он с иностранным акцентом, и речь его была невнятна. На непрекращающиеся вопросы он отвечал, что не знает, сколько времени просидел в тюрьме и что послужило причиной его ареста. Вспомнил только, что он в близком родстве с г-ном де Сартином. И действительно, тюремщик по фамилии Ги видел, как однажды г-н де Сартин вошел в камеру Уайта и дал ему на подпись какую-то доверенность. Но сам узник начисто позабыл это событие.
Тавернье был старше всех; десять лет он провел в заключении на островах Сент-Маргерит, тридцать – в Бастилии. Это был девяностолетний старец с совершенно белыми бородой и волосами; в темноте зрение у него ослабло: он видел как бы сквозь пелену. Когда к нему в камеру вошли, он даже не понял, кто это и зачем; услышав, что он свободен, Тавернье отрицательно затряс головой, а когда ему объяснили, что Бастилия взята, пробормотал:
– Ну, ну, поглядим, что на это скажут король Людовик Пятнадцатый, госпожа де Помпадур и герцог де Лаврийер [132].
Тавернье не был даже сумасшедшим, как Уайт, он впал в детство.
Жутко было смотреть на радость этих людей: она была настолько ужасна, что взывала к отмщению. Трое из освобожденных, казалось, вот-вот испустят дух среди стотысячной орущей толпы: ведь после помещения в Бастилию им никогда не доводилось слышать даже голоса двух человек разом, и они куда больше были привычны к таинственным звукам, что издают медленно набухающее сыростью дерево, паук, незаметно ткущий паутину и качающийся, словно незримый маятник, или вспугнутая крыса, которая прогрызает под полом ход.
Когда появился Жильбер, некоторые энтузиасты предложили торжественно пронести узников по городу; предложение было единодушно принято.
Жильберу очень хотелось избежать этой чести, но ускользнуть не было возможности: его, равно как Бийо и Питу, многие уже знали в лицо.
Раздались крики: «К ратуше! К ратуше!» – и тут же десятка два человек подхватили Жильбера и подняли его к себе на плечи.
Тщетно доктор сопротивлялся, тщетно Бийо и Питу одаряли ударами кулаков своих братьев по оружию; радость и энтузиазм сделали кожу представителей народа нечувствительной. Удары кулаком, древком пики или прикладом ружья воспринимались победителями, как ласка, и лишь усиливали их ликование.
Словом, Жильберу пришлось сдаться и позволить поднять себя на щит.
Этим щитом оказался стол, в который была воткнута пика, чтобы триумфатор мог держаться за нее.
Доктор был вознесен над волнующимся океаном голов, что простирался от Бастилии до аркады Сен-Жан, над громыхающим океаном, волны которого несли узников-триумфаторов среди бесчисленного множества пик, штыков и прочего оружия самого разного вида, формы и эпох.
Одновременно этот неукротимый грозный океан влек еще одну группу, настолько тесную, что она казалась островком.
Эта группа конвоировала плененного Делоне.
Вокруг нее звучали крики не менее громкие, не менее ликующие, чем вокруг освобожденных узников, но то были не крики торжества, а угрозы, призывы к убийству.