Анж Питу (др. перевод)

– Гражданин, одолжи мне свой топор, – обратился Бийо к жителю предместья.
– Дарю его тебе, – отвечал тот. – Бастилия взята, и он мне больше ни к чему.
Бийо взял топор и вслед за тюремщиком пошел вверх по лестнице.
Тюремщик остановился у двери.
– Здесь? – спросил Бийо.
– Да.
– Человека, который заключен в этой камере, зовут доктор Жильбер?
– Я не знаю.
– Его привезли дней пять-шесть назад?
– Не знаю.
– Ладно, узнаю сам, – пробурчал Бийо.
И он принялся рубить дверь.
Дверь была дубовая, но под ударами силача-фермера от нее только щепки летели.
Через некоторое время уже можно было заглянуть в камеру.
Бийо приник глазом к прорубленному отверстию, и ему открылась внутренность каземата.
В луче света, падающего из зарешеченного оконца башни, стоял в оборонительной позе, чуть откинувшись назад, человек; в руке он сжимал перекладину, выломанную из спинки кровати.
Было видно, он готов убить первого, кто ворвется к нему.
Бийо мгновенно узнал его, несмотря на длинную щетину, бледность и коротко остриженные волосы. Это был доктор Жильбер.
– Доктор, это вы? – крикнул он.
– Кто меня зовет? – отозвался узник.
– Это я, Бийо, ваш друг!
– Бийо?
– Да, да, это он! Это мы! – закричали десятка два людей, которые прибежали на площадку, услышав, как Бийо рубит дверь.
– Вы кто?
– Мы – победители Бастилии! Бастилия взята, и вы свободны!
– Бастилия взята? Я свободен! – вскричал доктор.
Он ухватился за край пробитого отверстия и так рванул дверь, что, казалось, сорвет ее с петель, выломает замок; одна из досок, уже надрубленная Бийо, треснула, обломилась и осталась в руках узника.
– Погодите! Погодите! – крикнул Бийо, понявший, что еще одно такое же усилие надорвет силы узника, на миг удесятерившиеся от нежданной вести.
И он снова принялся рубить дверь.
Сквозь увеличившуюся дыру было видно, что узник, бледный, как привидение, не способный даже поднять валявшуюся рядом с ним деревянную перекладину, которой он, подобно Самсону [130], едва не поколебал Бастилию, бессильно опустился на табурет.
– Бийо! Бийо! – повторял он.
– Да, господин доктор, он здесь, а с ним и я, Питу. Вы помните Питу, которого вы поселили у его тетушки Анжелики? Я пришел освободить вас.
– Я уже могу пролезть в эту дыру! – крикнул доктор.
– Нет, нет, подождите еще! – закричали все присутствующие.
Они объединили усилия: кто-то совал лом между стеной и дверью, кто-то пытался отжать замок, а остальные упирались плечами и руками; послышался треск дубовых досок, посыпалась штукатурка, дверь вырвалась, рухнула, и все, подобно неудержимому потоку, влетели в камеру.
Доктор оказался в объятиях Бийо и Питу.
Жильбер, тот самый юный поселянин, живший в замке Таверне, с которым мы расстались, когда он лежал в луже собственной крови в пещере на Азорских островах, стал теперь зрелым мужчиной лет тридцати пяти с бледным, но отнюдь не болезненно-бледным лицом, черными волосами и пристальным, испытующим взглядом; взор его никогда не был беспредметным и не блуждал в пространстве: ежели доктор не останавливал его на каком-нибудь внешнем объекте, достойном внимания, то погружался в собственные мысли, и тогда глаза его становились еще печальнее и бездоннее; у него был прямой без переносицы нос, а надменно вздернутая верхняя губа, казавшаяся несколько чуждой на его лице, приоткрывала блистающую белизной эмаль зубов. Обычно манеры его были просты и строги, как у квакера, но строгость эта благодаря исключительной внутренней чистоте воспринималась как изящество. При росте чуть выше среднего он был прекрасно сложен, ну, а что до силы, происходящей главным образом из нервического темперамента, то мы только что были свидетелями, до какой степени она могла доходить при душевном возбуждении, если причиной возбуждения были гнев или восторг.
И хотя Жильбер уже почти неделю находился в тюрьме, он продолжал следить за собой; щетина только оттеняла матовую бледность его лица и свидетельствовала отнюдь не о неряшливости узника, а только о том, что ему или не давали бритву, или отказывались побрить.
Пока Бийо и Питу сжимали его в объятиях, он оглядел людей, заполнивших камеру. Нескольких секунд хватило ему, чтобы вновь овладеть собой.
– День, который я предвидел, наступил! – промолвил он. – Спасибо вам, друзья мои, спасибо вечному гению, который бдит над свободой народов!
Он протянул обе руки к находящимся в камере, и люди, признав в нем – по возвышенному взгляду, по значительности голоса – человека незаурядного, с робостью пожимали их.
Опираясь на плечо Бийо, он вышел из камеры, а за ними последовали Питу и остальные освободители.
После первых изъявлений дружбы и признательности, выказанных Жильбером, между ученым доктором и неграмотным фермером, добряком Питу, а также теми людьми, что только что освободили его, вновь установилась всегда существовавшая между ними дистанция.
Свет дня ослепил Жильбера, когда он вышел из дверей тюрьмы. Он скрестил руки на груди, поднял глаза к небу и воскликнул:
– Привет, о прекрасная свобода! Я видел твое рождение на другом континенте, так что мы старые друзья. Привет, о прекрасная свобода!
Улыбка доктора свидетельствовала, что для него и вправду не в новинку крики, которые издает народ, охмелевший от чувства свободы.
Несколько секунд он собирался с мыслями.
– Бийо, значит, народ одолел деспотизм? – спросил он.
– Да, сударь.
– И вы пришли сюда сражаться?
– Я пришел освободить вас.
– Выходит, вы знали о моем аресте?
– Сегодня утром мне об этом сказал ваш сын.
– Бедный Себастьен! Вы видели его?
– Да, видел.
– Он спокойно остался в пансионе?
– Когда я уходил, он вырывался из рук четырех лазаретных служителей.
– Он болен? У него горячка?
– Он хотел идти вместе с нами сражаться.
– А, – протянул доктор.
И его губы тронула торжествующая улыбка. Сын не обманул его ожиданий.
– Так вы говорили… – продолжал он расспрашивать Бийо.
– Я решил: раз доктор Жильбер в Бастилии, возьмем Бастилию. И вот она взята. Но это не все.
– Что же еще? – спросил доктор.
– Украли шкатулку.
– Шкатулку, которую я вам доверил?
– Да.
– Кто украл?
– Люди в черном, вошедшие в дом под предлогом, что они должны изъять вашу брошюру. Они арестовали меня, заперли в погребе, обыскали весь дом, нашли шкатулку и унесли ее.
– Когда это произошло?
– Вчера.
– Так, так… Есть явная связь между моим арестом и этой кражей. Одно и то же лицо приказало меня арестовать и украсть шкатулку. Узнав, кому потребовалось меня арестовать, я узнаю, кто велел похитить шкатулку. Где тут архив? – обратился доктор к тюремщику.
– На Комендантском плацу, сударь, – ответил тот.
– Друзья, в архив! – воскликнул доктор.
– Сударь, – остановил его тюремщик, – позвольте мне сопровождать вас или поручитесь за меня перед этими храбрецами, чтобы они не причинили мне зла.
– Хорошо, – сказал Жильбер.
И он обратился к толпе, которая взирала на него с любопытством, смешанным с почтением:
– Друзья мои, я ручаюсь вам за этого славного человека. Он исполнял свою должность, отпирал и запирал двери, но был мягок к узникам и никому из них не сделал зла.
– Ладно! – закричали со всех сторон. – Он может не бояться. Пусть спокойно себе идет.
– Спасибо, сударь, – поклонился тюремщик, – но если вы хотите в архив, то поторопитесь. Мне кажется, там уже жгут бумаги.
– Тогда нельзя терять ни минуты! – воскликнул Жильбер. – В архив!
И он устремился на Комендантский плац, увлекая за собой толпу, во главе которой, как всегда, были Бийо и Питу.
  
XIX. Треугольник
 
У дверей зала архива действительно пылал большой костер из бумаг.