Анж Питу (др. перевод)

– Тогда скажите, – продолжал король, – какое преступление совершил тот, против кого вы просили принять столь строгие меры?
– Государь, – промолвила Андреа, – я не могу вам сказать, что за преступление он совершил, скажу только, что оно было велико.
– Как! Вы не можете сказать мне?
– Не могу, государь.
– Мне, королю?
– Не могу. Прошу извинить меня, ваше величество, не могу.
– Тогда вы скажете об этом ему самому, сударыня. То, что вы отказываетесь поведать королю, вам не удастся утаить от доктора Жильбера.
– Доктора Жильбера? – вскричала Андреа. – Великий боже! Но где же он, ваше величество?
Король отступил в сторону, занавески раздвинулись, и показался Жильбер, почти такой же бледный, как Андреа.
– Вот он, сударыня, – проговорил он.
При виде Жильбера графиня покачнулась, ноги под нею задрожали. Она откинулась назад, словно собираясь упасть в обморок, и осталась стоять лишь благодаря креслу, на которое оперлась, невольно приняв скорбную позу Эвридики [143] в тот миг, когда в ее сердце проникает яд змеи.
– Сударыня, – отвесив смиренный поклон, произнес Жильбер, – позвольте мне повторить вопрос, только что заданный вам его величеством.
Андреа зашевелила губами, но не издала при этом ни звука.
– В чем я провинился перед вами, сударыня, да так, что вы пожелали бросить меня в эту ужасную тюрьму?
Услышав эти слова, Андреа подскочила, словно кто-то вырвал клок прямо у нее из сердца.
Затем вдруг, смерив Жильбера холодным, как у змеи, взглядом, она ответила:
– Я не знаю вас, сударь.
Пока она произносила эти слова, Жильбер смотрел на нее так пристально, вложил в свой взгляд столько несокрушимой отваги, что графиня опустила внезапно потухший взор.
– Графиня, – с мягким упреком проговорил король, – вот видите, к чему приводит злоупотребление подписью королевы. Перед вами стоит человек, которого вы не знаете, вы сами так сказали, а он ведь знаменитый хирург, врач, ученый, и вам не в чем его упрекнуть…
Подняв голову, Андреа одарила Жильбера взглядом, полным поистине королевского презрения.
Тот выдержал взгляд спокойно, не теряя чувства собственного достоинства.
– Я говорю, – продолжал король, – что вы, оказывается, ничего не имели против господина Жильбера и хотели покарать совсем другого человека, в результате чего невинный стал жертвой ошибки. Это нехорошо, графиня.
– Государь! – воскликнула Андреа.
– Постойте! – прервал ее король, дрожа при мысли, что обидел фаворитку своей супруги. – Я знаю, что сердце у вас доброе, и раз вы кого-то возненавидели, стало быть, за дело, но на будущее постарайтесь не совершать подобных промахов. – Затем, повернувшись к Жильберу, он продолжал: – Что поделать, доктор, в том, что случилось, виновато скорее время, чем люди. В разврате мы рождены, в разврате и умрем, но нужно попытаться хотя бы сделать будущее лучше ради наших потомков, и вы, надеюсь, поможете мне в этом, доктор Жильбер.
Людовик замолчал, решив, что сказал довольно, чтобы угодить обеим сторонам.
Бедный король! Произнеси он подобную фразу в Национальном собрании, ему не только рукоплескали бы, но и напечатали бы назавтра это высказывание во всех придворных газетах.
Однако этой аудитории, состоявшей из двух заклятых врагов, его философия примирения пришлась не по вкусу.
– С позволения вашего величества, – не унимался Жильбер, – я хочу попросить графиню повторить то, что она только что сказала, то есть, что она меня не знает.
– Графиня, – вздохнул король, – угодно ли вам выполнить просьбу доктора?
– Я не знаю доктора Жильбера, – отчеканила Андреа.
– Но вы знали другого Жильбера, моего тезку, чье преступление тяготеет надо мной?
– Да, – признала Андреа, – я его знаю и считаю человеком бесчестным.
– Государь, мне не пристало допрашивать графиню, – заметил Жильбер. – Не соблаговолите ли вы спросить у нее, чем этот бесчестный человек ей досадил?
– Графиня, вы не можете отказать доктору в столь справедливой просьбе.
– Чем он досадил, – ответила Андреа, – известно королеве, поскольку она своею рукой расписалась на письме, в котором я просила арестовать этого человека.
– Однако, – возразил король, – того, что королева убеждена в вашей правоте, вовсе не достаточно, – я тоже хочу в ней убедиться. Королева есть королева, но король-то я.
– Знайте же, государь, что упомянутый в письме Жильбер шестнадцать лет назад совершил страшное преступление.
– Ваше величество, благоволите спросить у госпожи графини, сколько теперь лет этому человеку.
Король повторил вопрос.
– Лет тридцать, может быть, года тридцать два.
– Государь, раз преступление было совершено шестнадцать лет назад, его совершил не мужчина, а ребенок, и если этот мужчина в течение шестнадцати лет скорбит о содеянном, то не заслуживает ли он известного снисхождения?
– Выходит, вы знаете Жильбера, о котором идет речь? – спросил король.
– Знаю, государь.
– И в вину ему можно поставить лишь проступок, совершенный в юности?
– Мне известно, что с того дня, как он совершил – я не скажу «этот проступок», ваше величество, поскольку я не столь снисходителен, как вы – с того дня, как он совершил это преступление, никто на свете не может его ни в чем упрекнуть.
– Да, если не считать того, что он, обмакивая свое перо в яд, сочинял гнусные пасквили.
– Государь, благоволите спросить у графини, – отозвался Жильбер, – не является ли действительной причиной ареста этого Жильбера стремление дать возможность его врагам, точнее врагине, завладеть некой шкатулкой, содержащей бумаги, которые могут скомпрометировать одну знатную придворную даму?
По телу Андреа с ног до головы пробежала дрожь.
– Сударь! – прошептала она.
– Что это за шкатулка, а, графиня? – заинтересовался король, от которого не укрылись ни дрожь графини, ни ее бледность.
– О, сударыня, – вскричал Жильбер, чувствуя, что одерживает верх, – только не надо всяких уловок и уверток! Довольно лжи и с вашей, и с моей стороны. Я и есть тот самый Жильбер – преступник, мятежник, владелец шкатулки. А вы – та самая знатная придворная дама, и пусть нас рассудит король: давайте расскажем нашему судье – королю, а значит, и самому господу, о том, что между нами произошло, и пусть король вынесет решение, пока этого не сделал бог.
– Говорите, что вам угодно, сударь, – ответила графиня, – однако мне сказать нечего, потому что я вас не знаю.
– И о шкатулке вам тоже ничего не известно?
Сжав кулаки, графиня до крови кусала свои бледные губы.
– Нет, – наконец ответила она, – о ней мне известно не больше, чем о вас.
Однако эти слова дались ей с таким трудом, что она покачнулась, словно статуя на постаменте во время землетрясения.
– Берегитесь, сударыня, – предупредил Жильбер, – как вы, должно быть, помните, я – ученик человека по имени Жозеф Бальзамо, и он передал мне свою власть над вами. Ответите вы на мой вопрос или нет? Что с моей шкатулкой?
– Нет, – в невыразимом смятении воскликнула графиня, сделав движение в сторону двери. – Нет, нет и нет!
– Ладно же! – угрожающе воздев руку и тоже побледнев, проговорил Жильбер. – Так пусть же под гнетом моей несокрушимой воли согнется твоя железная душа, расколется твое алмазное сердце. Ты не желаешь говорить, Андреа?
– Нет! Нет! – в ужасе бросила графиня. – На помощь, государь, на помощь!
– Ты заговоришь, – откликнулся Жильбер, – и никто, будь то сам король или бог, не вырвет тебя из моей власти. Ты заговоришь, ты откроешь свою душу перед августейшим свидетелем этой тягостной сцены; все, что скрыто в тайниках ее сознания, все, что лишь бог может читать в самых тайных глубинах души, – все это, государь, вы узнаете от нее самой, хотя она и отказывается говорить. Спите, графиня де Шарни, спите и говорите, я так хочу!
Едва прозвучали эти слова, как раздавшийся было крик графини пресекся, она опустила руки, ноги ее подкосились и, не находя опоры, Андреа рухнула в объятия к королю, который, дрожа, усадил ее в кресло.