Анж Питу (др. перевод)

Последовало несколько мгновений тишины, во время которых королева продолжала обнимать графиню.
Молчание нарушила герцогиня, так и не выпустившая руки золовки.
– Государыня, – начала она робко, почти застенчиво, – я надеюсь, вы не отвергнете проект, с которым я хочу вас ознакомить.
– Проект? Какой проект? – насторожилась королева. – Выкладывайте, герцогиня, выкладывайте.
Она приготовилась выслушать герцогиню Диану и оперлась о плечо графини, своей фаворитки.
– Государыня, – продолжила герцогиня, – мнение, которое я собираюсь высказать, исходит от особы, чье влияние не вызовет сомнений у вашего величества, – оно исходит от ее королевского высочества Аделаиды, тетушки короля.
– Что за вступления, милая герцогиня, – весело проговорила королева, – к делу!
– Положение довольно печальное, государыня. Все вокруг преувеличивают благосклонность, которой пользуется наше семейство у вашего величества. Клевета чернит августейшую дружбу, которой вы нас удостоили в ответ на наше почтение и преданность.
– Полно вам, герцогиня, – перебила с удивлением королева, – разве вы не находите, что я проявила довольно смелости? Разве вопреки всеобщему мнению, невзирая на двор, народ, невзирая, наконец, на самого короля, я не осталась верна нашей дружбе?
– Напротив, государыня с таким благородством поддерживала своих друзей, подставляя грудь под удары, что теперь, когда опасность велика и даже ужасна, столь благородно отстаиваемые ваши друзья были бы трусами и скверными слугами, если бы не воздали своей королеве тем же.
– Но это же прекрасно, прекрасно! – в восторге воскликнула Мария Антуанетта, целуя графиню, которую она все еще прижимала к груди, и пожимая руку г-же де Полиньяк.
Но вместо того чтобы гордо поднять голову от монаршей ласки, обе они побледнели.
Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась было высвободиться из объятий королевы, однако та ее удержала.
– Но, ваше величество, – пролепетала Диана де Полиньяк, – вы, должно быть, не совсем верно поняли то, что мы имеем честь предложить, чтобы отвести удары, грозящие вашему трону и вам самой, быть может, вследствие дружбы, коей вы нас удостоили. Средство это болезненное, горькая жертва для наших сердец, но мы обязаны ее принести, это диктуется необходимостью.
При этих словах пришел черед побледнеть королеве: она почувствовала за ними не стойкую и преданную дружбу, а страх, скрытый под всеми этими вступлениями, произносимыми неуверенно и сдержанно.
– В чем все-таки дело, герцогиня? Объясните, в чем заключается ваша жертва?
– О, вся она – с нашей стороны, государыня, – ответила та. – Нас всех – бог весть почему – ненавидят во Франции, поэтому, удалившись от вашего трона, мы вернем ему былое великолепие, горячую любовь народа, для которой наше присутствие – преграда: оно ее остужает.
– Так вы меня покидаете? – порывисто вскричала королева. – Кто это выдумал? Кто этого хочет?
Она легонько оттолкнула графиню Жюль и ошеломленно посмотрела на нее; та понурила голову.
– Не я, – проговорила графиня, – я, напротив, хотела бы остаться.
Слова эти, однако, были произнесены тоном, за которым ясно читалось: «Прикажите мне уехать, и я уеду».
О священная дружба, священные узы, способные превратить королеву и ее подданную в два неразлучных сердца! О священная дружба! В тебе больше героизма, нежели любви и тщеславия – этих благородных недугов человеческого сердца! В сердце у королевы внезапно рухнул воздвигнутый ею обожаемый алтарь; теперь ей довольно было одного-единственного взгляда, чтобы увидеть то, чего она не замечала в течение десяти лет: холодность и расчет, вполне, быть может, извинительные, оправданные и законные, но разве способно что-либо извинить, оправдать и узаконить разрыв в глазах той, которая все еще любит, хотя другая уже перестала любить?
Мария Антуанетта в отместку за испытываемое ею горе послала своей подруге лишь ледяной взгляд.
– Ах, герцогиня Диана, так вот что вы предлагаете! – проговорила она, прижимая дрожащие руки к груди.
– Увы, государыня, – ответствовала та, – это не мой выбор, не моя воля толкает меня на это, тут – рука провидения.
– Вот именно, герцогиня, – согласилась Мария Антуанетта. – И, повернувшись к графине Жюль, добавила: – А вы, графиня, что скажете?
Графиня ответила ей горячей, как угрызения совести, слезой, на что ушли все остававшиеся у нее силы.
– Ладно, – проговорила королева, – ладно, мне приятно видеть, как меня любят. Благодарю вас, графиня. Я понимаю, здесь вы подвергаетесь опасности, а гнев народа не знает удержу, да, вы все правы, одна я сошла с ума. Вы хотели бы остаться – из преданности, но такой преданности я не приемлю.
Графиня Жюль подняла на королеву свои дивные глаза. Но королева вместо преданности друга прочла в них лишь слабость женщины.
– Итак, герцогиня, – продолжала Мария Антуанетта, – вы решили уехать?
Говоря это, она сделала нажим на слове «вы».
– Да, ваше величество.
– Наверное, куда-нибудь к себе в имение… подальше, как можно дальше.
– Государыня, когда покидаешь вас, пятьдесят лье так же мучительны, как и сто пятьдесят.
– Значит, вы собираетесь за границу?
– Увы, да, сударыня.
Стон чуть не разорвал сердце королевы, но его никто не услышал.
– И куда же вы едете?
– На берега Рейна, ваше величество.
– Понятно. Вы ведь говорите по-немецки, герцогиня, – заметила королева с улыбкой, полной невыразимой печали, – это я вас выучила. Хоть в этом дружба с королевой оказалась вам полезной, я рада.
Затем, повернувшись к графине Жюль, она продолжала:
– Мне не хочется вас разлучать, милая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю ваше желание. Но мне страшно за вас, я хочу, чтобы вы уехали, даже приказываю вам уехать!
Тут голос Марии Антуанетты пресекся от душившего ее волнения, и, несмотря на всю свою силу воли, она не смогла бы сдержаться, не услышь она внезапно голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной нами сцене.
Его величество ел в этот миг десерт.
– Сударыня, – говорил король, – к вам кое-кто пришел, вы предупреждены о визите.
– Но, государь, – воскликнула Мария Антуанетта, отрекаясь от всех чувств за исключением королевского достоинства, – прежде вам следует отдать приказы. Видите, здесь осталось только трое, и как раз к ним-то у вас и есть дела: к господину де Ламбеску, господину Безанвалю и господину де Брольи. Приказывайте, ваше величество!
Король неуверенно оторвал от тарелки осоловелый взгляд.
– Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи?
– Государь, – ответил престарелый маршал, – если вы удалите армию из Парижа, скажут, что парижане вас разгромили. Если оставите, армия сама должна разгромить их.
– Недурно сказано! – пожимая руку маршалу, воскликнул король.
– Весьма недурно! – подхватил г-н де Безанваль.
Один принц де Ламбеск довольствовался тем, что покивал головой.
– Ну, и что же дальше? – полюбопытствовал король.
– Скомандуйте «Марш!», – посоветовал старик маршал.
– Вот именно – марш! – вскричала королева.
– Ну что ж, раз вы все хотите – марш! – согласился король.
В этот миг королеве передали записку следующего содержания:
«Ради всего святого, государыня, не спешите! Я ожидаю аудиенции у вас».
– Это его почерк, – прошептала королева. И, повернувшись, громко осведомилась: – Скажите, господин де Шарни у меня?
– Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови, – отозвалась камеристка.
– Одну минутку, господа, – обратилась королева к де Безанвалю и де Брольи, – подождите меня, я скоро вернусь.
И она поспешно вышла из комнаты.
Король даже не повернул головы.
  
XXVII. Оливье де Шарни
 
Зайдя к себе в будуар, королева увидела там автора записки, принесенной ей камеристкой. Это был человек лет тридцати пяти, высокий, с лицом, свидетельствовавшим о силе и решительности; его серо-голубые глаза, живые и проницательные, как у орла, прямой нос и выступающий подбородок придавали лицу воинственное выражение, которое подчеркивалось изяществом, с каким он носил камзол королевского гвардейца.