Анж Питу (др. перевод)

Руки его в мятых и изодранных батистовых манжетах все еще дрожали.
Шпага была изогнута и плохо входила в ножны.
Когда королева вошла, мужчина быстро расхаживал по будуару, одолеваемый тысячью лихорадочных, беспокойных мыслей.
Мария Антуанетта подошла прямо к нему.
– Господин де Шарни! – вскричала она. – Вы здесь?
Видя, что тот, к кому она обратилась, согнулся в почтительном по всем правилам этикета поклоне, она отослала камеристку, и та вышла из будуара, притворив за собой дверь.
Едва дверь закрылась, как королева с силой схватила г-на де Шарни за руку и воскликнула:
– Граф, почему вы здесь?
– Потому что я счел своим долгом приехать сюда, государыня, – отвечал граф.
– Напротив: ваш долг – находиться подальше от Версаля, поступать так, как было условлено, повиноваться мне, вести себя, как это делают все мои друзья, которых беспокоит моя судьба. Ваш долг – ничего не приносить в жертву моему року, ваш долг – покинуть меня.
– Покинуть вас? – воскликнул граф.
– Да, бежать от меня без оглядки.
– Бежать? А кто же от вас убежал, ваше величество?
– Умные люди.
– Я считаю себя достаточно умным, государыня, поэтому и вернулся в Версаль.
– Откуда?
– Из Парижа.
– Из мятежного Парижа?
– Из Парижа кипящего, опьяненного, кровавого.
Королева положила ладони ему на лицо.
– О, никто, даже вы, – проговорила она, – не приезжает ко мне с добрыми вестями.
– Государыня, при теперешних обстоятельствах вам следует просить у своих посланцев одного – правды.
– Разве то, что вы только что мне сказали, правда?
– Как обычно, ваше величество.
– Вы преданный и отважный человек, сударь.
– Я лишь верный подданный, государыня, и все.
– Сделайте одолжение, сударь, не говорите пока ни слова. Вы приехали в минуту, когда сердце мое разрывается на части, а все мои друзья впервые в жизни одолевают меня сегодня правдой, которую вы говорили мне всегда. Ох уж эта правда, граф: скрывать ее от меня долее стало невозможно, она во всем – в багровом небе, в воздухе, полном мрачных звуков, в бледных и серьезных лицах придворных. Нет, нет, граф, первый раз в своей жизни не говорите мне правду.
Граф внимательно посмотрел на королеву.
– Все верно, – подтвердила та, – вам известна моя смелость и теперь вы удивлены, не так ли? Погодите, вы еще только начали удивляться.
Господин де Шарни вопросительно вскинул брови.
– Скоро сами увидите, – с судорожным вздохом проговорила королева.
– Вы страдаете, ваше величество? – спросил граф.
– Нет, сударь, сядьте подле меня, и ни слова более об этой ужасной политике. Постарайтесь сделать так, чтобы я обо всем позабыла.
Граф с печальной улыбкой сел рядом.
Мария Антуанетта положила ему руку на лоб.
– У вас горит лоб, – заметила она.
– Да, в голове у меня целый вулкан.
– А рука у вас ледяная.
И она прижала руку графа к груди.
– Моего сердца коснулся холод смерти, – сказал граф.
– Бедный Оливье! Говорю вам, давайте забудем. Я более не королева, мне никто не угрожает, ко мне не питают ненависти. Нет, я больше не королева. Я женщина, и все тут. Что мне вселенная? С меня довольно любящего сердца.
Преклонив перед королевой колена, граф поцеловал ей ноги с почтением не меньшим, чем то, какое египтяне испытывали к богине Исиде [150].
– Ах, граф, единственный мой друг, – пытаясь высвободиться, проговорила королева, – известно ли вам, что преподнесла мне герцогиня Диана?
– Она уезжает за границу, – ни секунды не колеблясь, ответил граф.
– Он угадал! – вскричала Мария Антуанетта. – Угадал! Увы, значит, об этом можно было догадаться?
– Господи, государыня, конечно, – ответил граф. – В такое время можно вообразить что угодно.
– Но почему не уезжаете вы со своим семейством, раз это столь естественно? – воскликнула королева.
– Во-первых, я не уезжаю потому, что искренне предан вашему величеству и дал себе обещание – не вам, государыня, а себе – не оставлять вас ни на миг, пока будет бушевать грядущая буря. Мои братья не уедут потому, что мое поведение – пример для них, и наконец госпожа де Шарни никуда не уедет, поскольку сердечно, как мне кажется, любит ваше величество.
– Да, у Андреа благородное сердце, – с заметным холодком сказала королева.
– Вот потому она и не покинет Версаль, – подытожил граф де Шарни.
– Значит, вы будете подле меня, – проговорила королева тем же ледяным тоном, стараясь не дать почувствовать ревность или презрение.
– Ваше величество оказали мне честь и назначили лейтенантом королевской гвардии, – ответил граф. – Мой пост – в Версале, и я не покинул бы его, если бы ваше величество не поручили мне охранять Тюильри. Это вынужденное изгнание, сказали вы мне, и я отправился в изгнание. Графиня де Шарни порицала меня лишь за то – и это известно вашему величеству, – что я с нею не посоветовался.
– Это верно, – так же холодно согласилась королева.
– Сегодня, – упорно продолжал граф, – я счел, что мое место не в Тюильри, а в Версале. Не прогневайтесь, ваше величество, но я нарушил приказ и решил нести службу здесь. Напугана госпожа де Шарни происходящим или нет, хочет она уехать или не хочет – все равно я останусь подле королевы… разве что королева сломает мою шпагу. Что ж, в таком случае, не имея более права сражаться за нее и умереть на паркете Версаля, я всегда смогу отдать за нее жизнь у дверей, на улице.
Столько мужества и преданности было заключено в этих простых, вышедших из глубины сердца словах, что королеве пришлось спуститься с высот гордыни, за которой она пыталась скрыть чувство скорее человеческое, нежели королевское.
– Граф, – сказала она, – не произносите этих слов, не говорите, что умрете за меня, потому что я уверена – вы и впрямь на это способны.
– Напротив, я буду непрестанно их повторять! – вскричал граф де Шарни. – Я буду повторять их повсюду и сделаю, как обещаю, поскольку, боюсь, настало время, когда придется умереть всем, кто выказывал свою любовь к королям.
– Граф, граф, откуда столь роковые предчувствия?
– Увы, государыня, – покачав головой, отвечал де Шарни, – во времена роковой американской войны я тоже был охвачен лихорадкой, именуемой стремлением к независимости, которая ныне поразила все общество. Я тоже пожелал принять деятельное участие в просвещении рабов, как тогда говорилось, и вступил в масоны, меня приняли в тайное общество вместе с Лафайетом и Ламетами [151]. Знаете, какова была цель этого общества? Ниспровержение тронов. А его девиз? Три буквы: L. P. D.
– Что же означают эти буквы?
– Lilia pedibus destrue – «Попри ногами лилии».
– И что же вы сделали?
– Я поступил честно и вышел из общества, но ведь на место одного ушедшего приходили двадцать новых членов. Так вот, то, что происходит сегодня, ваше величество, – это пролог великой драмы, которая тайно, втихомолку готовится уже двадцать лет во главе с людьми, возмущающими Париж, правящими в городской ратуше, сидящими в Пале-Рояле и взявшими Бастилию. Я узнаю лица бывших своих собратьев по обществу. Не следует заблуждаться, государыня: все происходящее свершается не по воле случая, эти события готовила длинная рука.
– О, неужели, мой друг, вы так считаете? – заливаясь слезами, воскликнула королева.
– Не плачьте, государыня, лучше попытайтесь понять, – ответил граф.
– Понять? Что? – подхватила Мария Антуанетта. – Я королева, повелительница двадцати пяти миллионов человек, которые рождены для того, чтобы мне повиноваться, а вместо этого бунтуют и убивают моих друзей? Нет, этого я никогда не смогу понять.
– И тем не менее вы должны понять, государыня. Ведь для ваших подданных, этих людей, рожденных вам повиноваться, вы сделались врагом, когда повиновение стало им в тягость, и, собираясь с силами, чтобы расправиться с вами, – для этого они и острят свои страшные зубы – они тем временем расправляются с вашими друзьями, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.