Анж Питу (др. перевод)
Оливье нахмурился, и чистые линии его лица на секунду исказились.
– Чего вы требуете, ваше величество? – спросил он. – Чтобы я удалил от себя графиню де Шарни? Молчите? Значит, дело именно в этом? Что ж, я готов исполнить это приказание, но вы же знаете – она одна в целом свете! Она сирота, ее отец, барон де Таверней, скончался в прошлом году, как благородный дворянин старых времен, который не захотел видеть все то, что происходит во времена нынешние. Ее брат? Вам прекрасно известно, что ее брат, шевалье де Мезон-Руж, появляется самое большее раз в год, чтобы обнять сестру, поклониться вашему величеству и снова умчаться неизвестно куда.
– Да, все это мне известно.
– Поймите, ваше величество, ведь если господу будет угодно призвать меня к себе, графиня де Шарни сможет в тот же день вновь принять свое девичье имя, и даже чистейший ангел на небесах не найдет в ее сновидениях и помыслах ни одного слова, ни одного имени, ни одного воспоминания, связанного с теми годами, что она была замужем.
– О, да, да, – согласилась королева, – я знаю, что ваша Андреа – ангел во плоти, что она заслуживает того, чтобы ее любили. Потому-то я и думаю, что будущее принадлежит ей, а от меня ускользает. О нет, граф, нет, молчите, заклинаю вас, больше ни слова. Я говорю с вами не как королева, простите меня. Я забылась, но что поделаешь? В душе у меня есть голос, поющий о счастье, радости, любви на фоне других, мрачных голосов, которые нашептывают о беде, войне, смерти. Это голос моей юности, моей уже пережитой юности. Простите меня, Шарни, но никогда больше я не буду молодой, не смогу улыбаться, не смогу полюбить.
Несчастная женщина устремила горящий взор на свои тонкие, исхудавшие руки, на пальцах которых бриллиантами сверкали августейшие слезинки.
Граф снова упал на колени.
– Государыня, ради бога, – воскликнул он, – прикажите мне оставить вас, уехать, умереть, только не плачьте, я не могу этого видеть!
Произнеся эти слова, де Шарни сам чуть не разрыдался.
– Это конец, – проговорила Мария Антуанетта, выпрямившись, и с печальной улыбкой тихонько покачала головой.
Прелестным жестом она отбросила назад свои густые напудренные волосы, и они рассыпались по ее лебедино-белой шее.
– Да, да, это конец, – продолжала королева. – Я не стану больше вас огорчать, оставим эти глупости. Боже, как странно: женщина так слаба, а королеве между тем так нужно быть сильной. Так, значит, вы из Парижа? Вернемся к нему. Вы мне что-то рассказывали, но я позабыла. Это ведь серьезно, не так ли, господин де Шарни?
– Будь по-вашему, государыня, вернемся к нашему разговору. Вы правы: то, что я вам сказал, весьма серьезно. Все верно, я приехал из Парижа, где на моих глазах рухнула королевская власть.
– Я была права, вызвав вас на серьезный разговор, вы готовы к нему всегда, господин де Шарни. Одно удавшееся выступление черни вы назвали крахом королевской власти. Да полно вам! Поскольку Бастилия пала, вы утверждаете, господин де Шарни, что королевской власти пришел конец. А вы задумались над тем, что Бастилия существует с четырнадцатого века, а королевская власть на земле насчитывает уже шесть тысяч лет?
– Я хотел бы обладать способностью строить иллюзии, государыня, – отвечал граф, – и вместо того, чтобы огорчать ваше величество, мог бы сообщить вам самые обнадеживающие вести. Но, к сожалению, музыкальный инструмент издает лишь те звуки, для которых он предназначен.
– Ну, ну, сейчас я вам помогу, хоть я и женщина, я выведу вас на путь истинный.
– Увы, другого я и не желал бы.
– Итак, парижане взбунтовались, не правда ли?
– Да.
– И какая же их часть приложила руку к мятежу?
– Примерно двенадцать человек из каждых пятнадцати.
– Как вам удалось сосчитать?
– О, это просто: двенадцать пятнадцатых всей нации составляет народ, две пятнадцатые приходятся на дворянство и одна пятнадцатая – на духовенство.
– Подсчет точен, граф, вы, я смотрю, считаете превосходно. Вы читали господина и госпожу де Неккер?
– Господина де Неккера читал, ваше величество.
– Так вот, у них очень хорошо сказано: «Предают только свои», – весело проговорила королева. – А вот как считаю я. Хотите послушать?
– Буду польщен.
– Из двенадцати пятнадцатых шесть приходится на женщин, верно?
– Да, ваше величество, однако…
– Не перебивайте. Итак, шесть пятнадцатых – женщины, остается еще шесть. Положим, две пятнадцатых – немощные старики и безразличные, это не слишком много?
– Отнюдь.
– Остаются четыре пятнадцатых, из которых – вы не станете возражать – две – это трусы и умеренные. Я и так льщу французской нации. Пусть оставшиеся две пятнадцатых – люди разъяренные, крепкие, храбрые и воинственные. Итак, у нас получилось, что две пятнадцатых населения Парижа – мятежники. Я говорю «Парижа», потому что только его следует принимать в расчет, о провинции говорить не будем, ладно?
– Да, государыня, однако…
– Опять вы со своим «однако». Погодите, я отвечу вам позже.
Господин де Шарни поклонился.
– Две пятнадцатых населения Парижа, – продолжала королева, – это сто тысяч человек, согласны?
На сей раз граф промолчал.
Королева заговорила снова:
– Ну вот. Против этих ста тысяч – плохо вооруженных, недисциплинированных, не привыкших воевать, неуверенных, поскольку они знают, что поступают дурно, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, под предводительством офицеров вроде вас, господин де Шарни. Кроме того, на моей стороне такое священное понятие, как божественное право, и, наконец, моя душа, которую легко растрогать, но очень трудно сломить.
Граф продолжал хранить молчание.
– Неужели же вы думаете, – гнула свое королева, – что при таких условиях два человека из народа стоят в бою больше, чем один мой солдат?
Шарни не проронил ни звука.
– Отвечайте же, что вы об этом думаете! – в нетерпении воскликнула королева.
– Государыня, – начал граф, оставляя наконец по приказу королевы почтительную сдержанность, с которой он ее слушал, – на поле битвы ваши пятьдесят тысяч солдат разобьют сто тысяч неорганизованных, недисциплинированных и плохо вооруженных людей за полчаса.
– Вот видите! – обрадовалась королева. – Я все-таки права.
– Погодите, все обстоит не так, как вы думаете. Начнем с того, что мятежников в Париже не сто тысяч, а пятьсот.
– Пятьсот тысяч?
– Вот именно. В своих подсчетах вы не учли женщин и детей. О, королева Франции! О, гордая и отважная женщина! Парижанок вы должны приравнять к мужчинам, и, возможно, придет день, когда они заставят вас приравнять их к демонам.
– О чем вы, граф?
– Ваше величество, знаете ли вы, какую роль может сыграть женщина в гражданской войне? Не знаете. Что ж, придется вам объяснить, и вы увидите, что два солдата против одной женщины – это еще мало.
– Да вы с ума сошли, граф!
Шарни печально улыбнулся и спросил:
– А вы видели, как у Бастилии, под огнем и под свист пуль, они звали к битве, грозили кулаками вашим вооруженным до зубов швейцарцам, выкрикивали над трупами проклятия таким голосом, от которого живые подскакивали, как ошпаренные? Вы видели, как они варили смолу, подкатывали орудия, подавали отважным патроны, а более робким – патроны вместе с поцелуем? А знаете ли вы, что по подъемному мосту Бастилии прошло столько же мужчин, сколько и женщин, что если в эту минуту рушатся стены Бастилии, то с помощью кирок, зажатых в женских руках? Ах, государыня, берите в расчет парижских женщин, берите и не забывайте о детях, которые льют пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа. Не забудьте о них, ведь отлитая ребенком пуля издали настигнет вашего любимого генерала, наточенная им сабля будет перерезать поджилки лошадям вашей кавалерии, а упавший с неба слепой камень размозжит голову вашему драгуну или гвардейцу. Примите во внимание и стариков, ваше величество: если они не в силах поднять шпагу, то вполне способны служить в качестве щитов. На площади Бастилии были и старики; знаете, как поступали эти старики, которых вы не берете в расчет? Становились перед молодыми бойцами, опиравшими свои ружья им о плечо, так что пули ваших швейцарцев убивали бессильных стариков, своею грудью прикрывавших полных сил воинов. Не забывайте о стариках, ваше величество: это они вот уже триста лет рассказывают молодым, как дичь, за которой охотятся дворяне, травит их посевы, как постыдно их сословие сгибается под гнетом феодальных привилегий, а потом молодые хватаются за топоры, дубины, ружья – все, что попадется под руку, и идут убивать, уподобляясь орудиям, заряженным проклятиями стариков, словно пушки железом и порохом.