Анж Питу (др. перевод)

И, подойдя к королеве, он устремил на нее свой властный взгляд, подчинивший совсем недавно впечатлительную Андреа.
При его приближении Мария Антуанетта почувствовала, как по ее жилам пробежала дрожь.
– Позор! – воскликнула она. – Позор тем людям, что злоупотребляют своими темными и таинственными способностями, чтобы отнимать у других души и тела! Позор Калиостро!
– Ах, ваше величество, – с убежденностью в голосе ответил Жильбер, – поостерегитесь осуждать с такою строгостью ошибки, совершаемые людьми.
– Сударь!
– Человеку свойственно ошибаться, любой человек может навредить другому, и если бы не эгоизм каждой отдельной личности, с помощью которого она защищается, мир давно бы превратился в громадное поле битвы. Те, о ком вы говорили, – лучшие люди. Вам могут сказать: они не лучшие, а просто скверные. Но снисходительность, государыня, должна быть тем больше, чем выше судья. Находясь на высоте трона, вы более чем кто бы то ни было должны быть снисходительны к ошибкам других. На земном престоле вы должны быть олицетворением ее точно так же, как господь на престоле небесном – олицетворение милосердия.
– Сударь, – возразила королева, – у меня иной взгляд на свои права и, главное, на свой долг. Я нахожусь на троне для того, чтобы карать и вознаграждать.
– Не думаю, ваше величество. По-моему, вы, женщина и королева, находитесь на троне для того, чтобы утешать и прощать.
– Надеюсь, это не нравоучение, сударь?
– Нет, я лишь отвечаю вашему величеству. Возьмем, к примеру, Калиостро, которого вы только что упомянули и науку которого поставили под сомнение: насколько я помню – а воспоминание это еще более давнее, чем ваши воспоминания о Трианоне, – так вот, насколько я помню, однажды в саду замка Таверней он имел случай продемонстрировать дофине Франции эту свою науку. Я не знаю, что это было, государыня, но вы не могли позабыть этот эпизод, поскольку доказательства Калиостро были настолько убедительны, что ваше величество тогда упали в обморок.
Теперь удар нанес Жильбер. Действовал он, надо признаться, наугад, однако удар оказался точен: королева смертельно побледнела.
– Да, – охрипшим голосом проговорила она, – он открыл передо мною видение какой-то отвратительной машины, но я до сих пор так и не знаю, существует ли она на самом деле.
– Я не знаю, что он показал вам, ваше величество, – сказал довольный произведенным эффектом Жильбер, – но знаю, что не следует сомневаться в учености человека, обладающего такой властью над себе подобными.
– Себе подобными? – презрительно хмыкнула королева.
– Ладно, пусть я ошибаюсь, – не стал возражать Жильбер. – Тогда его могущество еще сильнее, раз с помощью страха он заставляет земных владык и королей склонять перед ним головы.
– Позор! Позор тем, я повторяю, кто злоупотребляет человеческой слабостью и доверчивостью.
– Позор тем, кто пользуется наукой, говорите вы?
– Химеры, ложь, низость!
– Что вы хотите этим сказать? – спокойно осведомился Жильбер.
– Хочу сказать, что Калиостро – подлый шарлатан, а его так называемый магнетический сон – преступление.
– Преступление?
– Да, преступление, – продолжала королева, – потому что он вызывается воздействием какого-то зелья, отравлением, которое представляемое мною правосудие должно разоблачать, а совершивших его – карать.
– Ваше величество, – с той же терпеливостью сказал Жильбер, – умоляю вас, будьте снисходительны к заблуждающимся.
– А, так, значит, вы это признаете?
Королева ошиблась: по мягкому тону Жильбера она решила, что он просит за себя самого.
На самом деле Жильберу не хотелось утратить завоеванного преимущества.
– Да будет вам, ваше величество, – проговорил он, широко раскрыв горящие глаза, и королева была вынуждена опустить взгляд, как будто ее ослепил яркий, солнечный луч.
Она была весьма озадачена, однако сделала над собою усилие и проговорила:
– Королеву не спрашивают, обижена она или нет. Вам, как новичку при дворе, необходимо это знать. Но вы, кажется, говорили о заблуждающихся и просили снисхождения к ним?
– Увы, государыня, – отвечал Жильбер. – Что такое безупречный человек? Это тот, кто умеет заключить себя в броню собственной совести, сквозь которую не может проникнуть ничей взор. Именно это часто и называют добродетелью. Так будьте же снисходительны, ваше величество.
– Но в таком случае, – неосторожно заметила королева, – для вас в мире не существует людей добродетельных – ведь вы, сударь, ученик людей, чей взор мог отыскивать истину даже в глубинах сознания, не так ли?
– Это верно, ваше величество.
Королева рассмеялась, даже не пытаясь скрыть звучавшее в смехе презрение.
– О, ради бога, сударь, – вскричала она, – извольте же наконец вспомнить, что вы разговариваете не на площади с какими-нибудь болванами, мужиками или ура-патриотами.
– Поверьте, государыня, я знаю, с кем говорю, – возразил Жильбер.
– Тогда вам недостает уважения или ловкости. Переберите всю свою жизнь, загляните в глубины совести, которою, несмотря на талант и опыт, работавший повсюду человек вроде вас обладает так же, как и простой смертный, припомните все, что приходило вам на ум низкого, вредоносного, преступного, все, что вы могли совершить жестокого, быть может, даже покушения на злодейство. Не перебивайте меня. И вот когда вы сложите все это вместе, господин доктор, склоните голову, ощутите в себе смирение и не приближайтесь со свойственной вам бесстыдной гордыней к жилищу королей, которые – во всяком случае, пока свыше не будет суждено иначе – назначены господом для того, чтобы проникать в души злодеев, заглядывать в самые глубины их совести и своей волей безжалостно карать виновных. Вот как вам пристало бы вести себя, сударь. Вам будут благодарны за раскаяние. Поверьте, лучший способ излечить столь больную душу, как ваша, это жить в одиночестве, вдалеке от почестей, создающих у людей ложное представление о собственной значимости. Поэтому я советую вам не приближаться более ко двору и отказаться от обязанностей королевского лекаря. У вас есть пациент, за исцеление которого бог будет благодарен вам более чем за кого бы то ни было, этот пациент – вы сами. У древних была поговорка, сударь: «Ipse cura medici» [163].
Вместо того чтобы возмутиться этим предложением, которое даже королева сочла весьма неприятным, Жильбер мягко ответил:
– Ваше величество, я делал уже все то, что вы мне посоветовали.
– Что именно, сударь?
– Я размышлял.
– О себе?
– Да, государыня, о себе.
– И относительно своей совести?
– В основном относительно ее, ваше величество.
– Вы верите, что я достаточно осведомлена о том, что вы там обнаружили?
– Я не знаю, что хочет сказать ваше величество, но, кажется, понял. Скажите: сколько раз человек моего возраста мог успеть согрешить перед богом?
– Неужто вы заговорили о боге?
– Да.
– Это вы-то?
– А почему бы нет?
– Так вы же философ. Разве философы веруют в бога?
– Я говорю о боге и верую в него.
– И вы не собираетесь уходить с этого места?
– Нет, я остаюсь, ваше величество.
– Господин Жильбер, поберегитесь!
На лице королевы появилась явная угроза.
– О, ваше величество, я долго раздумывал и пришел к выводу, что я не хуже любого другого: свои грехи есть у каждого. Эту аксиому я узнал не из книг, а изучая совесть себе подобных.
– Аксиому универсальную и непреложную? – с насмешкой поинтересовалась королева.
– Увы, государыня, если и не универсальную и непреложную, то по крайней мере основанную на людских несчастьях и надежно испытанную в глубоком горе. Она настолько верна, что лишь по кругам под вашими утомленными глазами, лишь по борозде, пролегшей между вашими бровями, лишь по складкам в уголках вашего рта – сокращениям тканей, прозаически называемым морщинами, – я могу сказать, ваше величество, сколько тяжелейших испытаний вы перенесли, сколько раз ваше сердце сжималось от тревоги, сколько раз оно наполнялось доверием, чтобы потом быть обманутым.