Анж Питу (др. перевод)

– Она еще нездорова?
– Здорова, ваше величество.
– Зачем же я понадобился королеве так рано?
– Этого ее величество не сказала.
Король проглотил первый завтрак, состоявший из бульона и капельки вина, и отправился к Марии Антуанетте.
Королева была полностью одета, словно для какой-то церемонии, и выглядела красивой, бледной и величественной. Она встретила супруга тою ледяной улыбкой, что блистала, словно зимнее солнце, в тех случаях, когда на больших приемах при дворе в толпу требовалось бросить луч света.
Король не понял, почему ее взгляд и улыбка столь печальны. Его заботило одно: он хотел знать, станет ли королева противиться выполнению плана, принятого накануне. «Новый каприз», – подумал Людовик.
Эта мысль заставила его нахмуриться.
Первые же сказанные королевой слова лишь укрепили его в этом мнении.
– Государь, я много размышляла со вчерашнего дня, – заявила Мария Антуанетта.
– Так я и знал! – воскликнул король.
– Прошу вас, отошлите отсюда всех, кто не принадлежит к нашему узкому кругу.
Ворчливым тоном король велел своим офицерам удалиться.
Подле королевы осталась лишь одна фрейлина – г-жа Кампан.
Взяв своими хорошенькими ручками короля за рукав, Мария Антуанетта осведомилась:
– Почему вы уже полностью одеты? Это плохо.
– Плохо? Но почему же?
– Разве я не просила вас прийти сюда без парадной одежды? А вы – в камзоле и при шпаге. Я надеялась, что вы будете в домашнем платье.
Король не мог скрыть изумления.
Причуда королевы взметнула у него в голове целый вихрь странных мыслей, мыслей новых, а потому еще более невероятных.
Он сделал жест, в котором сквозили недоверчивость и тревога.
– В чем дело? – полюбопытствовал король. – Вы что, желаете оттянуть или ускорить то, о чем мы договорились вчера?
– Вовсе нет, государь.
– Послушайте, довольно насмешек над вопросом столь первостепенной важности. Я должен и хочу ехать в Париж, назад уже хода нет. Я сделал распоряжения, чтобы мне приготовили дворец, люди, которые поедут со мною, назначены еще вчера.
– Государь, я ничего не имею против, но…
– Подумайте только, – заговорил король, мало-помалу воодушевляясь, чтобы придать себе смелости, – весть о моей поездке в Париж могла уже дойти до парижан, и они готовятся, они меня ждут, и благожелательные умонастроения, вызванные этой вестью, могут превратиться в губительную враждебность. К тому же…
– Но, ваше величество, я вовсе не спорю с тем, что вы изволите говорить. Вчера я смирилась, в смирении пребываю и сегодня.
– Тогда к чему все эти вступления, сударыня?
– Никаких вступлений я не делала.
– Прошу прощения, а к чему же вопросы о моей одежде, о моих планах?
– В одежде-то вся суть, – сказала королева, изо всех сил пытаясь улыбнуться, но тщетно: улыбка получилась крайне мрачная.
– Чем вам не нравится моя одежда?
– Мне бы хотелось, ваше величество, чтобы вы сняли этот камзол.
– Вы полагаете, что он не подходит для такого случая? Это ведь камзол из лилового шелка. Парижане привыкли видеть меня в нем, они любят, когда я ношу этот цвет; к тому же и голубая лента выглядит на нем недурно. Да вы сами не раз говорили мне об этом.
– Я не возражаю против цвета вашего камзола, государь.
– В чем же тогда дело?
– Я возражаю против его подкладки.
– Ей-богу, эта ваша улыбка приводит меня в недоумение… Подкладка? Что за шутки?
– Увы, я не шучу.
– А теперь вы ощупываете мой кафтан… Он что, тоже вам не нравится? Белая с серебром тафта, вы сами его вышивали, это один из моих любимейших кафтанов.
– И против кафтана я ничего не имею.
– Вот странная женщина! Может, вас смущает мое жабо или эта вышитая батистовая сорочка? Но разве не должен я был принарядиться перед поездкой в свой славный Париж?
Губы королевы сложились в горькую улыбку; нижняя – та самая, за которую так не любили австриячку, – надулась и выпятилась, словно налитая ядом ненависти и гнева.
– Нет, – ответила она, – никаких претензий к вашему прекрасному платью у меня нет. Я имею в виду лишь подкладку, только ее.
– Подкладку моей вышитой сорочки? Да объяснитесь же наконец.
– Будь по-вашему, объяснюсь. Король, который вызывает ненависть и смущение и собирается броситься в толпу из семисот тысяч парижан, опьяненных триумфом и революционными идеями, – такой король, разумеется, не средневековый рыцарь, однако должен тем не менее въехать сегодня в Париж одетым в добрую броню и шлем из миланской стали, и сделать это он обязан для того, дабы ни стрела, ни камень, ни кинжал не нашли дороги к его телу.
– В сущности, это верно, друг мой, – задумчиво проговорил Людовик, – но поскольку я не Карл Восьмой, не Франциск Первый и даже не Генрих Четвертый и поскольку у нынешней монархии под шелками и бархатом ничего нет, у меня тоже под шитым шелком камзолом ничего не будет. Более того: я поеду, если можно так выразиться, с мишенью на груди, в которую будет удобно целиться. На сердце у меня орденская звезда.
Из груди у королевы вырвался сдавленный стон.
– Государь, – сказала она, – мы начинаем понимать друг друга. Сейчас вы увидите, что ваша жена отнюдь не шутит.
Она кивнула г-же Кампан, стоявшей в глубине комнаты, и та вытащила из шкафа королевы какой-то широкий, плоский, продолговатый предмет, завернутый в шелк.
– Государь, – заявила королева, – сердце короля принадлежит в первую очередь Франции, это так, но я полагаю, что оно принадлежит и его жене, и детям. Лично я не хочу, чтобы это сердце было выставлено под вражеские пули. Поэтому я приняла свои меры для защиты от опасности моего супруга, короля и отца моих детей.
С этими словами она развернула кусок шелка, в котором оказалась кольчуга из тонких стальных колец, переплетенных с таким искусством, словно была сделана из арабской ткани – настолько переплетение нитей напоминало муар, мягкий и переливчатый.
– Что это? – осведомился король.
– Взгляните сами, ваше величество.
– По-моему, кольчуга.
– Вот именно, ваше величество.
– Кольчуга до самой шеи.
– Притом с маленьким воротником, как изволите видеть, который поддевается под ворот камзола или под галстук.
Король взял кольчугу и принялся с любопытством ее рассматривать.
Видя его благосклонное внимание, королева засияла от радости.
Ей показалось, что король с удовольствием перебирает колечки этой замечательной металлической сетки, струившейся у него в пальцах, словно шерстяное трико.
– Но это же превосходная сталь, – заметил он.
– Не правда ли, ваше величество?
– И чудесная работа.
– В самом деле?
– Интересно, где вам удалось ее добыть?
– Купила вчера вечером у одного человека, он уже давно мне ее предлагал на случай, если вам придется участвовать в кампании.
– Восхитительно! Восхитительно! – повторял король, с видом знатока рассматривая доспех.
– Она будет сидеть на вас, словно сшитая вашим портным, государь.
– Вы полагаете?
– Примерьте.
Не говоря ни слова, король принялся стаскивать фиолетовый камзол.
Дрожа от радости, королева помогла ему снять ордена, а г-жа Кампан довершила остальное.
Король тем временем снял шпагу. Если бы в этот миг кто-нибудь всмотрелся в лицо королевы, то увидел бы, что оно озарено победным светом высшего блаженства.
Король развязал галстук, и нежные ручки королевы подсунули под него стальной воротник.
Затем Мария Антуанетта сама застегнула крючки кольчуги: та сидела как влитая, под мышками не жала, а изнутри была выложена тонкими кожаными подушечками, чтобы сталь не царапала кожу.
Кольчуга была длиннее обычной и защищала все тело.
Сорочка и камзол, надетые поверх кольчуги, скрыли ее полностью. Тело короля не стало толще и на пол-линии [166]. Движений кольчуга совершенно не стесняла.
– Тяжелая? – спросила королева.