Анж Питу (др. перевод)

А теперь было уже почти два пополудни.
Встреча короля с новоявленным предводителем вооруженной Франции прошла вполне удовлетворительно.
Почувствовавший усталость король ничего не говорил и лишь улыбался.
Командующий парижским ополчением не отдавал приказы, а лишь жестикулировал.
Король с удовольствием отметил, что народ кричит «Да здравствует король!» столь же часто, сколь и «Да здравствует Лафайет!». К несчастью, это был последний раз, когда королю удалось потешить свое самолюбие.
Жильбер не отходил от дверцы королевской кареты, Бийо – от Жильбера, а Питу – от Бийо.
Верный данному королеве обещанию, Жильбер уже отправил к ней четверых гонцов.
Каждый из них нес королеве добрые вести, поскольку на протяжении всего пути король видел взлетавшие в воздух в его честь колпаки, вот только кокарды на них были национальных цветов, что являло собою известный упрек в сторону белых кокард на шляпах королевских гвардейцев и самого короля.
Именно это различие в кокардах и омрачало радость и восторг папаши Бийо.
На его треуголке красовалась громадная трехцветная кокарда.
На шляпе короля кокарда была белой; выходило, что тут вкусы короля и его подданных расходятся.
Эта мысль не давала Бийо покоя, и в конце концов он высказал ее Жильберу, выбрав момент, когда тот не разговаривал с королем.
– Господин Жильбер, – осведомился фермер, – почему король не надел кокарду национальных цветов?
– А потому, мой славный Бийо, что король или не знает, что существует новая кокарда, или полагает, что его кокарда и есть национальная.
– А вот и нет, ведь его кокарда белая, а наша – трехцветная.
– Погодите-ка, – остановил Жильбер фермера, когда тот уже был готов очертя голову пуститься повторять газетные фразы. – Королевская кокарда белая – так же как французские флаги. Вины короля в этом нет. Кокарда и знамя были белыми задолго до того, как он появился на свет, и к тому же, мой дорогой Бийо, белая кокарда и белые флаги уже давно проявили себя. Белая кокарда украшала шляпу командора Сюфрена, когда он водружал наше знамя в Индии. Белая кокарда была на шляпе у Ассаса [169], по ней его узнали немцы в ту ночь, когда он пожертвовал своей жизнью, чтобы не позволить захватить своих солдат врасплох. Белая кокарда была на шляпе и у маршала Саксонского, когда он разбил англичан при Фонтенуа. Была она и на шляпе господина де Конде [170], когда он громил имперцев при Рокруа, Фрейбурге и Лансе [171]. Вот что такое белая кокарда, и это далеко не все, мой славный Бийо, тогда как национальная кокарда, которая, возможно, и обойдет весь мир, как предсказывает Лафайет, еще ничего не успела совершить, потому что ей всего три дня от роду. Я не говорю, что она будет пребывать в праздности, но поймите: поскольку пока она никак себя не зарекомендовала, король вправе подождать, пока она что-либо сделает.
– Как это национальная кокарда ничего не сделала? – возмутился Бийо. – А кто же тогда взял Бастилию?
– Да, тут вы правы, – печально признал Жильбер.
– Вот потому, – с триумфом заключил фермер, – король и должен ее носить.
Заметив, что король прислушивается к их разговору, Жильбер толкнул Бийо локтем, после чего тихо проговорил:
– Вы с ума сошли! Против чего, по-вашему, было направлено взятие Бастилии? Против королевской власти, я полагаю. А вы хотите, чтобы король носил символ вашей победы и собственного поражения. Вы только подумайте, безумец: король так милостив, добр, чистосердечен, а вы хотите, чтобы он кривил душой!
– Но ведь взятие Бастилии было направлено не против короля, – несколько более робко, но все еще не сдаваясь, возразил Бийо, – а против деспотизма.
Жильбер пожал плечами, однако сделал это с чуткостью сильного человека, который не желает попирать ногами более слабого из боязни его раздавить.
– Нет, – воодушевляясь, продолжал Бийо, – мы сражались не против нашего доброго короля, а против его приспешников.
В те времена еще говорили не «солдаты», а «приспешники» – точно так же, как в театре лошадь обязательно называли скакуном.
– К тому же, – с умным видом продолжал Бийо, – он их не одобряет, потому что идет вместе с нами. А раз он не одобряет их, стало быть, одобряет нас. Мы, покорители Бастилии, потрудились ради собственного счастья и его чести.
– Увы! Увы! – пробормотал Жильбер, который и сам толком не знал, как совместить то, что было отпечатано на лице у короля, с тем, что происходило у него на сердце.
Что же касается Людовика XVI, то он начал в говоре идущей толпы различать обрывки спора, происходившего неподалеку от его кареты.
Жильбер, заметивший внимание, с которым король прислушивался к их разговору, изо всех сил пытался свернуть его на менее скользкую тему.
Внезапно кортеж остановился: процессия прибыла на двор королевы – старинное место проведения всяческих собраний на Елисейских полях.
Там уже выстроилась рядами депутация из выборщиков и старшин под предводительством нового мэра – г-на Байи, окруженная тремя сотнями вооруженных людей с полковником во главе и тремя сотнями членов Национального собрания, выбранными, само собой разумеется, из депутатов третьего сословия.
Двое выборщиков, употребляя все свое умение и ловкость, старались удержать в равновесии огромный поднос из позолоченного серебра, на котором помещались два гигантских ключа от города Парижа времен Генриха IV.
Под влиянием столь внушительного зрелища разговоры смолкли, и все, стоявшие как отдельными группами, так и стройными шеренгами, приготовились слушать речи, которыми стороны собирались обменяться по сему случаю.
Байи, почтенный ученый-астроном, сделавшийся против воли сначала депутатом, затем мэром, а теперь и оратором, приготовил длинную торжественную речь. По всем правилам риторики в первой части своей речи он хотел воспеть деятельность короля, начиная с прихода к власти г-на Тюрго и кончая взятием Бастилии. Еще немного – таково уж свойство красноречия, – и он сделал бы короля главным вдохновителем всех событий, которым народ всего-навсего подчинился, притом неохотно.
Байи был весьма доволен написанной речью, когда случай – о нем он рассказал в своих мемуарах – предоставил ему новое вступление, гораздо более яркое, чем то, что он сочинил. Оно, кстати, только и осталось в памяти народа, всегда готового подхватить удачную, а главное, меткую фразу, основанную к тому же на реальных фактах.
Идя вместе с выборщиками и старшинами к месту встречи короля, Байи встревожился из-за того, что ключи, которые они собирались вручить Людовику, очень уж тяжелы.
– Неужто вы думаете, – со смехом спросил он, – что, продемонстрировав эти громадины королю, я еще возьму на себя труд тащить их обратно в Париж?
– А что же вы сделаете? – поинтересовался один из выборщиков.
– Да просто отдам вам, – ответил Байи, – или же выброшу в первую попавшуюся канаву.
– Да что вы такое говорите! – вскричал возмущенный выборщик. – Разве вы не знаете, что эти ключи город Париж преподнес Генриху Четвертому после осады? Да это же бесценная реликвия!
– Вы правы, – согласился Байи. – Ключи, преподнесенные Генриху Четвертому, покорителю Парижа, теперь переходят к Людовику Шестнадцатому, который… Да, – заключил достойный мэр, – антитеза получается превосходная.
И тут же, взяв карандаш, он приписал к своей речи следующее вступление:
«Государь, перед вами – ключи от славного города Парижа. Это те самые ключи, что были вручены Генриху IV. Он отвоевал себе народ, сегодня же народ отвоевал себе короля».
Фраза вышла удачной и точной, она врезалась в память парижанам и надолго пережила все речи и даже труды Байи.
Что же до Людовика XVI, то он благодарно кивнул, однако покраснел, так как за почтительностью и цветами красноречия уловил едкую иронию эпиграммы.