Волонтер девяносто второго года
— Я уже обратил на это внимание, ибо, признаться, доверившись господину Тьеру и Ламартину, отправился на площадь Великого Монарха, считая, что именно там был арестован король.
— Вы поступили как все и, следовательно, совсем не разобрались в том, как он был арестован; если бы он добрался туда, то спасся бы, поскольку попал бы к гусарам господина де Буйе.
— Поэтому я и не понял, как его задержали.
— Чтобы вы как-то в этом разобрались, прежде всего надо вам сказать, что площадь Латри в тот день выглядела совсем иначе, чем двадцать второго июня тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.
— Я знаю; вот план тысяча семьсот семьдесят второго года, который мне любезно подарил господин Каре де Мальберг.
— Перед нами стояла церковь святого Жангульфа; перед ней было кладбище; позади церкви была арка — если смотреть от нас, то она шла влево, от апсиды до самой площади; под ней проезжали экипажи, но не могла проследовать слишком высокая карета короля. Форейтор был вынужден остановиться, иначе двое телохранителей, сидевших на козлах, расшибли бы себе лбы.
— Вы объясняете все то, в чем запутал меня господин Тьер.
Я раскрыл свои альбом, куда переписал, не желая таскать с собой полусотню томов, отрывки из исторических трудов, имеющие отношение к Варенну.
— Послушайте, что пишет Тьер в своей «Истории революции», — продолжал я. — «Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки».
— Вы видели реку? — с улыбкой спросил г-н Бессон.
— Да, но все совсем наоборот: она широкая, но глубиной не больше фута.
— Господин Тьер спутал канал с рекой. Господин де Буйе не мог перебраться через канал; реку, даже в половодье, перейдет ребенок.
— Подождите, мы еще не дочитали до конца; здесь в каждой строчке ошибка. «На площади должен был стоять в карауле отряд гусар, но офицер, видя, что казна, о которой ему сообщили, не прибывает, оставил своих солдат в казарме. Наконец появляется карета и переезжает мост».
— Карета не переезжала моста, — объяснил мне полковник, — но обогнула церковь, поскольку форейторы поняли, что экипаж слишком высок и не пройдет под аркой, и в тот момент, когда она въехала на улицу Басс-Кур, вон туда, напротив дома триста сорок три, — там сейчас бакалейная торговля, а тогда находилась гостиница «Золотая рука», которую держали братья Леблан, — ее остановили.
— Очень хорошо, вас я прекрасно понимаю. Но каким образом, скажите на милость, я могу это понять у господина Тьера, пишущего: «Едва карета въехала под арку…»
— По ту сторону моста никакой арки не было. Историк перепутал площадь Латри и площадь Великого Монарха, спутал верхний город с нижним.
— А где же дом прокурора коммуны, господина Coca?
— Пройдите на улицу Басс-Кур, и примерно в метре от вас будет дом двести восемьдесят семь, это он и есть; старого фасада больше не существует; нынешний фасад новый, ему пятнадцать лет.
Пройдя несколько шагов, я оказался посредине улицы Басс-Кур.
— Дом отсюда виден прекрасно, — согласился я. — Ну, а где вы жили тогда?
— На другой стороне улочки находилась столярная мастерская, сегодня это дом двести восемьдесят четыре; там я провел несколько счастливейших и печальнейших часов в моей жизни.
Я вернулся и сел рядом с ним.
— Хорошо, — сказал я, — теперь я более чем когда-либо уверен, что, если хочешь узнать историю, не надо обращаться к историкам.
— Конечно! Все историки списывают друг у друга. Когда один совершает ошибку, другие уже не стараются ее исправить. Они подобны баранам Панурга: когда один решается на что-то, все остальные бросаются вслед за ним. Вот, к примеру, господин Тьер утверждает, будто мы потратили неделю, чтобы добраться до Парижа, тогда как нам понадобилось на это всего три дня.
— Неужели вы сопровождали короля в Париж?
— Бесспорно!
— Значит, вы были свидетелем гибели господина де Дампьера? Заметьте, я говорю гибели, а не убийства.
— Я помогал нести его тело.
— Ему ведь отрезали голову и поднесли ее на пике к дверце кареты королевы?
— Ничего подобного!
— Однако так пишет Мишле.
— Я читал Мишле; он один точно рассказывает об аресте короля. Но здесь он ошибается: голова была изуродована выстрелом из ружья, раздробившим челюсть, но от тела отделена не была. Я присутствовал при эксгумации трупа, состоявшейся шестого октября тысяча восемьсот двадцать первого года — голова еще держалась на шейных позвонках.
— И вы дошли до Парижа?
— Я не только дошел до Парижа, но по причинам, о каких нет необходимости вам рассказывать, оставался в Париже до того дня, пока, став волонтёром, не прибыл в армию Дюмурье.
— Вы участвовали в битве при Вальми?
— В полк я явился за десять дней до сражения.
— Следовательно, второго сентября вы еще находились в Париже.
— Да, и едва не сложил свои кости в Ла Форс.
— Почему?
— Пытаясь спасти одну женщину, или, вернее, принцессу, но, должен вам признаться, не потому, что она была принцессой, а потому, что была женщиной.
— Принцессу де Ламбаль?
— Вы угадали.
— Ну и ну! Да ведь вы сама история, живая история.
— Вы удивитесь еще больше, — улыбнулся в ответ полковник, — если я вам скажу, где я жил.
— Где же?
— На улице Сент-Оноре… Угадайте, у кого.
— У столяра Дюпле, наверное?
— Правильно.
— Значит, вы видели Робеспьера?
— Как вас сейчас.
— В домашней обстановке?
— Признаться, это я смастерил ему стол, за которым он написал большую часть своих речей.
— А видели вы Дантона?
— Дантона? Это он завербовал меня в волонтёры, и он же второго сентября… Одним словом…
— Что?
— Так, ничего… Я видел их всех: и Дантона, и Камилла Демулена, и Сен-Жюста — всех, начиная с несчастного Барнава, кого мы встретили в Пора-Бенсоне вместе с Петионом и Латур-Мобуром, и кончая калекой Кутоном. Видел, уже позднее, герцога Энгиенского и маршала Нея.
— Вы видели герцога Энгиенского?
— Я был секретарем военного совета, когда его там судили.
— И встречались с маршалом Неем?
— Он произвел меня в подполковники во время отступления из России, и, вероятно, я был последним его знакомым, кому он кивнул, отправляясь на мученическую смерть.
— Знайте, полковник, что я больше от вас не отстану! Я буду вашим секретарем, и мы начнем писать ваши воспоминания.
— Вы опоздали, — рассмеялся полковник. — Мои воспоминания уже на три четверти закончены.
— Вы действительно написали мемуары?
— Почему бы нет?
— Вы правы, я веду себя глупо. Должно быть, полковник, они крайне любопытны.
— Что вы! Я просто-напросто занялся этим делом для собственного развлечения… а вот и мой секретарь, посмотрите.
В это мгновение дверь распахнулась и к нам подошла очаровательная девушка лет семнадцати-восемнадцати.
— Мадемуазель… — повернулся я к ней.
— Это мадемуазель Мари, моя внучка. Сделайте сударю реверанс, мадемуазель Мари, вы должны поблагодарить его за те бессонные ночи, что он заставил вас проводить.
— Меня? — покраснев, спросила девушка.
— Ну да, вас.
— Но мы не знакомы.
— Напротив, никого другого вы и знать не желаете: читаете то «Монте-Кристо», то «Мушкетеров».
— Господин Дюма! — воскликнула девушка.
— Да, это господин Дюма! Теперь вы убедились, Перретт, что знакомы с ним.
— Ой! — вскрикнула девушка. — О господин Дюма; как я рада видеть вас!
— Неужели вы говорите правду?
— Уверяю вас. Вы заставили меня пролить столько слез!
— Надеюсь, вы прощаете мне ваши слезы?
— Не только прощаю, но и благодарю вас за них.
— Прекрасно, значит, вы будете моей соучастницей.
— В чем?
— В заговоре.
— Против кого?
— Против полковника.
— Дедушки?! Вы хотите устроить заговор против дедушки? Что же такого он натворил?
— Написал мемуары.
— Знаю, ведь я сама писала их под его диктовку.
— Чудесно, вот эти мемуары я и хочу прочесть.