Могикане Парижа
Человек тридцать студентов и гризеток с веселыми криками плясали вокруг нескольких снопов пылающей соломы.
Жан Робер, который в это время изучал историю Франции, невольно начал искать глазами тумбу с человеческой головой и с кошельком на шее, так как французские хроникеры свидетельствуют, что тумба стояла на этой площади вплоть до начала семнадцатого столетия.
Казалось, что вся эта молодежь, одетая в средне вековые костюмы, которые в то время начинали входить в моду, собралась сюда, чтобы через четыреста лет протестовать против измены, совершенной на этой площади.
И действительно, 12 июля 1418 года стояла такая же ясная, тихая ночь, когда Перине Леклер вытащил из-под подушки своего спящего отца ключи от Сен-Жерменских ворот и отпер их восьмистам воинам герцога Бургундского, которые ожидали этого за стенами, под предводительством Вильера, владельца Пель-Адама.
Всех, кто попадался под руку, бургундцы убивали без всякой пощады: детей, женщин, стариков. Епископы Кутанса, Сента, Байе, Сенлиса, д’Евре были убиты в собственных постелях. Коннетабля и великого канцлера вы тащили из домов, забили до смерти, разрубили на куски, части тела разбросали в разные стороны, а головы таскали по улицам.
Разгром продолжался целых восемь дней, но к концу этого времени парижане выгнали бургундцев и снова заперлись в своем городе. Тотчас после этого принялись отыскивать предателя, навлекшего на город столько позора и несчастий. Однако, несмотря на все розыски, Перине Леклера в Париже не оказалось.
Он исчез, и никто никогда не узнал, когда и куда он бежал.
Какой-то скульптор наскоро сделал грубое изображение предателя. Толпа носила его по улицам, плевала ему в лицо, била по щекам, осыпала его проклятиями. Тот же скульптор вылепил голову этого Иуды пятнадцатого века на тумбе и повесил ему на шею кошелек. Историки того времени видели эту тумбу и упоминают о ней на страницах своих сочинений.
Вспоминая обо всем этом, Робер отвернулся от ярко освещенной группы пляшущей молодежи и силился найти эту памятную тумбу в каком-нибудь из темных углов площади.
– Хотел бы я знать, где именно она стояла? – проговорил он вполголоса.
– На углу площади и улицы Сент-Андре-д’Арк, – ответил Сальватор, точно он все время следил за мыслью Жана Робера, которая закончилась этим вопросом.
– Каким образом знаете вы вещь, которой не знаю я? – с удивлением спросил Жан Робер.
– Во-первых, ваше удивление для меня не особенно лестно, – смеясь, ответил Сальватор, – а во-вторых, не ужели вы думаете, господин поэт, что хорошо знают не которые вещи именно те люди, которым подобает их знать по их специальности? Я думал, что незнание друга вашего, Людовика, относительно валерьяны, послужило вам достаточно назидательным примером.
– Извините, – ответил Жан Робер. – Сознаюсь, что у меня вырвалось глупое слово, и обещаю, что больше этого не будет. Я начинаю приходить к заключению, что вы знаете все на свете.
– Нет, это сказано слишком сильно, – возразил Сальватор. – Всего на свете я не знаю и знать не могу; но я живу с народом, а он знает очень многое. Это гигант, который осуществляет античный миф об Аргусе, имевшем сто глаз, и о Бриаре, имевшем сто рук, – он сильнее короля и умнее самого Вольтера. Одно из достоинств или, может быть, и один из пороков этого народа составляет память и притом память, особенно долго хранящая воспоминания об изменах, за которые он всегда готов мстить. Злодей, которого помиловал король и удостоил своего благоволения, которого с распростертыми объятиями приняла аристократия, перед которым почтительно раскланивается буржуазия, для простого народа всегда и несмотря ни на что остается злодеем. Очень может быть, что недалеко уже то время, – продолжал Сальватор, заметно омрачаясь, так что лицо его приняло такое жесткое выражение, на которое за минуту до этого его едва ли можно было считать способным, – именно недалеко время, когда вы увидите яркий и убедительный пример того, о чем я вам говорю. А что касается имени Перине Леклера, подробности о котором известны только незаурядным ученым, то могу сказать вам, что в народе оно еще живо и окружено непримиримой и беспощадной ненавистью, которая говорит в нем тем ожесточеннее, что постыдное преступление его осталось и до сих пор безнаказанным, до сих пор не было искуплено соответствующей казнью, точно даже само провидение действовало на этот раз как усыпленный или подкупленный судья и как бы закрыло глаза, чтобы дать пройти преступнику. Однако пойдем дальше.
Сальватор взял Жана Робера опять под руку.
Поэт покорно шел за странным человеком, которого только случайность сделала его проводником, и вместе с ним очутился среди темных и пустынных улиц.
Между улицей Макон и площадью Сент-Андре-д'Арк Сальватор остановился перед белым и очень опрятным домиком, имевшим всего три окна по уличному фасаду.
Вход был заперт дверью, отделанной под дуб.
Сальватор достал из кармана ключ, видимо, собираясь войти.
– Не правда ли, решено, что мы проведем остаток ночи вместе? – спросил он, обращаясь к Жану Роберу.
– Вы мне это предложили, и я принимаю ваше предложение с удовольствием. Или вы, может быть, передумали?
– Слава богу, нет еще. Но, видите ли, хоть я человек и очень ничтожный, но есть два существа, которые стали бы тревожиться о моем отсутствии, если бы я не вернулся в известный час домой. Два существа эти – женщина и собака.
– Так ступайте и успокойте их, а я подожду вас здесь.
– Что это? Вы отказываетесь войти ко мне из скромности? В таком случае вы ошибаетесь. Я принадлежу к числу тех людей, которые ничего не скрывают и которые, тем не менее, остаются таинственными при полной силе солнечного света. Ведь еще Талейран сказал, что дипломат вернее всего обманет своих противников, если скажет им правду. Я именно такой дипломат, с той только разницей, что мне некого обманывать, потому что мною никто не интересуется.
– В таком случае я скажу, как говорят итальянцы, – «Permesso!» – проговорил Жан Робер, которому ужасно хотелось войти в дом странного комиссионера с улицы Фер.
Дверь отворилась, и молодые люди очутились в галерее.
– Постойте, я посвечу, – сказал Сальватор.
Он вынул из кармана спички и только хотел зажечь одну из них, как наверху лестницы появился свет.
Чей-то мягкий звучный голос проговорил:
– Это ты, Сальватор?
– Да, я, – отвечал молодой человек. – Теперь сами увидите, что не я обманул вас, – прибавил он, оборачиваясь. – Вы увидите женщину и собаку.
Собака явилась первая. Услышав голос хозяина, она слетела с лестницы, как ураган.
Остановившись перед хозяином, она поставила свои передние лапы ему на плечи и, прижавшись головою к его щеке, стала радостно лаять и взвизгивать.
– Ну, ну, хорошо, хорошо, Роланд, пусти меня, – ласково отпихнул ее Сальватор. – Видишь, твоя хозяйка Фражола хочет мне что-то сказать.
Но вдруг собака заметила Жана Робера, продвинула морду через плечо Сальватора и зарычала не то злобно, не то вопросительно.
– Это друг, друг, Роланд, не дури! – сказал ей Сальватор.
Он поцеловал собаку в ее черную косматую голову и, оттолкнув еще раз, прибавил:
– Ну, довольно, пусти!
Роланд посторонился, пропустил мимо себя и Жана Робера, мимоходом обнюхал его, лизнул ему руку и пошел сзади него.
Жан Робер тоже оглядел его. То был великолепный сенбернар. Стоя на задних лапах, он был футов пяти с половиной ростом, а цветом шерсти напоминал льва.
Поднявшись с нижнего этажа на второй, Жан Робер сосредоточил свое внимание на Фражоле.
Это была женщина лет двадцати. Роскошные белокурые волосы ее обрамляли бледное, кроткое лицо, сквозь чрезвычайно нежную кожу которого просвечивал румянец. Свеча в хрустальном подсвечнике, которую она держала в руках, освещала ее большие синие глаза и прекрасные улыбающиеся и полуоткрытые губы, между которыми блестел ряд жемчужных зубов.
Под правым глазом у нее было родимое пятнышко, в известное время года принимавшее цвет земляники. Вероятно, за него и назвали ее поэтическим именем, поразившим Жана Робера.