Могикане Парижа

Появление незнакомца сначала встревожило и ее, как Роланда, но после слов Сальватора – «Это друг», она тоже успокоилась.
Когда он поравнялся с нею, она несколько нагнулась вперед, и он нежно и почтительно поцеловал ее в лоб.
– Друг моего друга – друг и мне! – сказала она, обращаясь к Жану Роберу – милости просим.
В одной руке она продолжала держать свечу, другой обняла шею Сальватора и так вошла в комнату.
Жан Робер пошел за ними.
Но войдя в небольшой зал, служивший, по-видимому, столовой, он скромно остановился.
– Надеюсь, что ты до сих пор не легла не из-за беспокойства, дитя мое, – сказал Сальватор, – а то я, право, не простил бы себе этого.
Он произнес это с оттенком отеческой нежности.
– Нет, – кротко ответила девушка, – но я получила письмо от подруги, о которой иногда рассказывала тебе.
– От какой же именно? – спросил Сальватор. – Ты часто рассказываешь мне о трех.
– Можешь прибавить еще одну. У меня их четыре.
– Верно! Но о которой же говоришь ты теперь?
– О Кармелите.
– С ней случилось какое-нибудь несчастье?
– Да, мне кажется. Мы хотели встретиться завтра во время обедни в Нотр-Дам: она, Лидия, Регина и я, как делаем это каждый год, и вдруг она почему-то назначает нам свидание в семь часов утра.
– Где же это?
Фражола улыбнулась.
– Она просит сохранить это в секрете.
– Ну и храни его, мой прелестный ангел. Ты ведь знаешь мое мнение насчет всяких тайн. Это своего рода святая святых.
Говоря эти слова, Сальватор обернулся к Роберу.
– Через минуту я буду к вашим услугам, – сказал он. – Знаете вы Неаполь?
– Нет. Но года через два собираюсь туда съездить.
– Ну, так займитесь обзором этой столовой. Это очень точная копия со столовой в доме поэта в Помпее. А когда окончите осмотр, побеседуйте с Роландом.
Говоря это, Сальватор вошел с Фражолой в соседнюю комнату и закрыл за собой двери.
 
X. Беседа поэта с собакой
Оставшись один, Жан Робер взял свечу и подошел к стене, а Роланд со вздохом удовольствия опустился на толстый ковер, разостланный у той двери, в которой исчезли хозяева, и, по-видимому, бывший его всегдашней постелью.
Несколько минут Жан Робер смотрел на стену и не видел ничего, потому что глаза его были устремлены как бы внутрь, и воспоминания точно заслонили от него то, на что он смотрел.
Перед ним стоял образ девушки, наклонившейся со свечой в руках над темной лестницей, ее золотистые волосы, ее прекрасные глаза, в которых светилось небо даже тогда, когда неба не было видно, ее тонкая, почти прозрачная кожа, подобная лепестку чайной розы, ее грация, которую придает некоторым людям и животным несколько излишне длинная шея. Между людьми примером этой грации служит Рафаэль, между животными – лебедь.
Все в ней казалось ему необыкновенным, даже это родимое пятнышко под глазом, за которое, вероятно, Сальватор дал ей имя Фражола, из которого так легко складывалось сладкозвучное уменьшительное – Фражолетта.
Затем имя «Регина», которое произнесла девушка, вызвало в воображении Жана Робера воспоминание об аристократке, которая, разумеется, не могла иметь ничего общего со скромным мирком, с которым и он столкнулся лишь на мгновение, но который, тем не менее, тотчас заставил зазвучать чуткие струны его поэтической души.
Но мало-помалу завеса воспоминаний начала разрушаться, и он, как сквозь туман, увидел картины, изображенные на стене.
Артистическое чутье брало верх над мечтательностью; воображение отступало перед действительностью. Перед Жаном Робером был образец поразительно точной копии с декоративной живописи древности.
Четыре главные части стены составляли рамы, окруженные кессонами. В каждой раме было по пейзажу, который виднелся как бы сквозь коллонаду перистиля или из окна комнаты.
Кессоны представляли все те фантастические фигуры, которые снова вызвала к жизни археология, – часы дня и ночи, пляшущих стрекоз, правящих двумя улитками, запряженными в колесницу, голубков, пьющих из одной вазы.
Все это было скопировано с поразительной точностью и верностью колорита.
Присутствие таких вещей в доме комиссионера могло бы удивить Жана Робера, если бы и сам Сальватор со всем, что его сколько-нибудь касалось, не был для него предметом беспрерывного удивления.
Он задумчиво поставил свечу на круглый стол, занимавший посреди столовой место не более шести футов в окружности, и сел на ближайший стул.
Взор его бессознательно скользил некоторое время по различным частям обстановки и наконец остановился на собаке.
Ему припомнились слова Сальватора:
– Когда окончите осматривать столовую, побеседуй те с Роландом.
Жан Робер улыбнулся.
Эти слова, которые любой другой мог бы принять за грубую шутку, показались ему совершенно естественным советом и внушили ему еще большую симпатию к новому знакомому.
Жан Робер со своим чистым, нежным и добрым сердцем не допускал мысли, чтобы Бог наградил душою толь ко человека. Он, как восточный поэт или индийский бра мин, склонен был думать, что животное тоже имеет душу, но будто уснувшую или заколдованную. Часто он воображал себе, как при сотворении мира появлению человека предшествовало создание младших его братьев: зверей и даже растений, и ему казалось, что именно эти прежде явившиеся младшие братья и были наставниками и воспитателями. Ему думалось, что они своим, уже окрепшим инстинктом вели еще шаткий разум человека и что с на шей стороны теперь несправедливо презирать их.
– Побеседуйте с Роландом.
Он оторвался от своих размышлений и окликнул со баку.
При звуке своего имени, произнесенного с привычной охотничьей интонацией, Роланд, который лежал, про тянув морду вдоль лап, поднял голову.
Жан Робер позвал его еще раз и хлопнул себя по колену.
Роланд поднялся на передние лапы и сел в позе сфинкса.
Жан Робер окликнул его в третий раз.
Роланд встал, подошел к нему, положил свою голову к нему на колени и дружески взглянул на него.
– Что, милый? – ласково спросил поэт.
Роланд провизжал не то жалобно, не то дружественно.
– Ага! Кажется, твой хозяин Сальватор сказал правду! Мне сдается, что мы поймем друг друга.
При имени Сальватора пес коротко пролаял с видимым удовольствием и оглянулся на дверь.
– Да, да, он там, в той комнате, с твоей хозяйкой. Верно? Так ведь?
Роланд подошел к двери, приложил морду к щели, образовавшейся между нижним ее краем и полом, и шумливо втянул в себя воздух, потом вернулся к Жану Роберу, положил ему свою голову опять на колени и закрыл свои умные, почти человеческие глаза.
– Ну-ка, посмотрим, кто такие были твои родители, – сказал Робер. – Дай-ка сюда лапу.
Пес поднял лапу и с удивительной осторожностью опустил ее в руку поэта.
Тот раздвинул и пристально осмотрел его пальцы.
– Ну, да, я так и думал, – заметил он. – Ну, а лет тебе сколько?
Он поднял губу Роланда, под которой оказалось два ряда страшных, белых, как слоновая кость, зубов; но в глубине пасти челюсти уже заметно ослабли.
– Так! – сказал Робер. – Мы с тобой, Роланд, уже не первой молодости. Если бы мы были дамами, то уже лет десять скрывали бы свои года.
Пес сидел перед ним невозмутимо. Ему, очевидно, было совершенно безразлично, знал ли Жан Робер его настоящий возраст или нет, а тот продолжал свой бесцеремонный осмотр, силясь найти подробность, которая более заинтересовала бы самого его косматого собеседника.
Через несколько минут он напал именно на то, что искал.
Шерсть у Роланда напоминала львиную и только на животе была несколько длиннее и курчавее. Но на правом боку Жан Робер заметил между четвертым и пятым ребром белый клочок.
– Что ж это у тебя такое, мой бедный Роланд? – спросил он, нажимая на эту точку пальцем.
Роланд слегка взвыл.
– Эге! Это рана! – проговорил Робер.
Он знал, что возле ран или на рубцах, которые от них остаются, окрашивающие шерсть масла теряют свою силу и что на конских заводах, пользуясь этим обстоятельствам, делают лошадям белые звездочки на лбах, прикладывая к ним раскаленное железо.