Могикане Парижа

Я осмотрел дом; внутренность была достойна внешности. Это был старый за?мок, меблированный сверху донизу в новейшем вкусе, богато, изящно и удобно. Мне показывала его женщина, служившая у господина, которому он некогда принадлежал. Наследников было много, и за?мок продавали для раздела.
Женщина, бывшая моей проводницей при этом осмотре, не имела при покойном определенной роли: она называла себя ключницей и говорила, что она наследовала все наличные деньги, которые были в доме в минуту смерти хозяина. Это была женщина лет тридцати, высокая, сильная, и по ее выговору слышно было, что она была из наших мест. В ее взгляде, походке, манерах было что-то мужское, что внушало мне отвращение. По моему выговору она признала меня за соседа страны басков и, упирая на наше землячество, предложила, в случае, если бы я купил этот за?мок для себя или для другого лица, остаться в нем в той должности, которую она занимала прежде, а в крайнем случае, в должности горничной или кухарки.
Я сказал ей, что действую тут от имени моего брата, а не своего, что я сам так же беден, как брат богат; я прибавил, что боюсь, что брату не долго придется наслаждаться своим богатством. Тогда она стала восхвалять здоровый воздух местности, близость Парижа, куда можно ездить каждый час, и особенно нажимала она на ничтожную сумму, за которую продавалось это роскошное имение. Наследники так торопились получить свои деньги, что были готовы отдать его за сто двадцать тысяч, а тому, кто согласится заплатить наличными – то, может быть, и за сто.
По моему мнению, имение это совершенно подходило для моего брата, и я обещал Орсоле – так звали ключницу прежнего владельца – употребить все мое влияние на брата, чтобы он купил за?мок и оставил ее у себя. Я говорю вам так долго об этой женщине, потому что она имела громадное влияние на мою жизнь… Через восемь дней я купил имение на имя брата за сто тысяч франков.
Переезд наш состоялся в тот же день, как были заплачены деньги у нотариуса. Наша прислуга состояла из садовника, лакея, кухарки и горничной, обязанной ходить за детьми. У нас была молодая собака, помесь сенбернарской породы с ньюфаундлендской, которую хозяин дома, где жил мой брат в Париже, уступил ему по просьбе детей, потому что те играли с ней с утра до вече ра и не хотели расставаться: дети назвали ее Брезиль в честь страны, где они родились.
По моей рекомендации присоединили сюда и Орсолу. В тот же день она сделала для всех то же, что и сделала для меня, т. е. показала брату за?мок во всех подробностях, поместила каждого в его комнату и с первой же минуты, несмотря на кажущуюся покорность, заняла мес то доверенной женщины, которое занимала при прежнем хозяине.
Но никто не мог жаловаться на ее распоряжения: можно было бы подумать, что она советовалась с каждым о его вкусах и удовлетворяла его желания. Все были довольны ею, не исключая и Брезиля, который имел прекрасную собачью конуру и мог бы считать себя счастливейшей собакой, если бы не заметил с беспокойством вбитую в стену цепь, которая грозила его будущей свободе.
Все было так хорошо устроено в этом новом жилище, что жизнь была легка и удобна для всех с первого же дня. Мы провели там конец лета и осень, полагали на зиму вернуться в Париж, но Жак предпочел деревню со всеми ее неприятностями, которые, однако, сглаживались отчасти благодаря большому его состоянию.
Так мы дожили до февраля 1818 года. Здоровье моего брата ухудшалось с каждым днем. Однажды он позвал меня к себе в спальню, выслал детей и, когда мы остались одни, сказал:
«Мой дорогой Жерар, мы люди и должны говорить и действовать как люди!»
Я сидел около его постели и, догадываясь, о чем он будет говорить, старался успокоить его насчет его здоровья; но он протянул мне руку и сказал:
– Брат, я чувствую, что жизнь отлетает от меня с каждым дыханием, и я не сожалел бы об этом, потому что смерть должна соединить меня с моей милой женой, если бы меня очень сильно не беспокоила будущность моих детей. Я знаю, что, завещая их тебе, я оставляю их другому себе; но, к несчастью, ты не отец, и никогда нельзя сделаться вполне отцом для чужих детей. Кроме того, для детей надо позаботиться о двух вещах: о жизни материальной, то есть о жизни тела, и о жизни умствен ной – жизни ума. Ты ответишь мне, что мальчика можно отдать в коллегию [3], девочку – в монастырь. Я думал об этом, друг, но бедные дети привыкли к цветам, к большим лесам, к воздуху полей, к лучам солнца, и я дрожу при мысли, что они будут заперты в эти тюрьмы, которые называют пансионами, в кельи, которые зовут дортуарами. Затем, по моему мнению, только то дерево хорошо, которое растет свободно. Поэтому я прошу тебя, мой дорогой, не отдавай бедных детей ни в коллегию, ни в монастырь. Я думал взять для них наставника, так сказать, врача для их нравственной жизни, но я не знал, на ком остановить мой выбор, как вдруг Господь, который, вероятно, хочет дать мне спокойствие в минуту смерти, дозволил одному из моих друзей вернуться вчера из дальней поездки, чтобы вывести меня из затруднения…
Действительно, накануне какой-то незнакомец, отказываясь назвать свое имя, спросил Жака и был приведен к нему в комнату, где оставался около часа.
– Ты хочешь сказать о том человеке, который при ходил вчера? – спросил я Жака.
– Да, – отвечал он. – Я знал этого человека прежде и встречался с ним через долгие промежутки, но, на сколько я его знаю, я могу ценить его рассудительность, прямоту, доброту, по двум или трем случаям я могу оценить его мужество. Мало людей внушали мне такое расположение, которое оправдывалось с годами. Он ока зал мне одну услугу, за которую я буду ему благодарен до самой смерти…
Молодой человек с возрастающим вниманием слушал рассказ умирающего; временами казалось, что этот рас сказ неизвестным образом соприкасается с его жизнью.
Жерар продолжал:
– Очень серьезные дела, касающиеся важнейших политических вопросов страны – дела, которые я знаю, но в которые не могу посвятить даже и тебя, – продолжал мой брат, – прогоняли его два раза из Франции и вынуждают теперь, когда он вернулся, почти скрываться. Вчера он пришел просить меня приютить его от ненависти и подозрений, которые его преследуют, но которые делают ему только честь. Брат, я думаю об этом человеке как о будущем воспитателе моих детей…
Дыхание монаха сделалось быстрее, и время от времени он проводил платком по лбу. Можно было подумать, что он переживал сильную внутреннюю борьбу, глубокое нравственное волнение; больной заметил это.
– Вы страдаете, отец мой? – спросил он, прерывая себя. – Или вам нужно что-нибудь? В таком случае по зовите Марианну… Увы, я должен еще много сказать, насколько я могу, я отдаляю ужасное признание… Будьте терпеливы, отец мой, умоляю вас!
– Продолжайте, – сказал священник.
– Этот человек глубоко образованный, говорил о нем Жак, – он знает свет с высших сфер до низших, древние языки и новейшие, историю, науки и искусства – он знает все. Это ходячая энциклопедия. И если бы я знал, что он может жить с тобою до совершеннолетия моих детей, я умер бы спокойно.
– Кто же помешает этому?
– Важность дел, которые его занимают и сущность которых такова, что с минуты на минуту он может быть вынужден удалиться не только на несколько лет, но и навсегда… Во всяком случае, если ему придется тебя оставить, я поручаю тебе позаботиться о его замене: у него есть сын, который готовит себя к духовной карьере…
– Извините меня, – сказал Доминик, вставая, – я не могу, я не должен слушать далее вашу исповедь.
– Почему же, отец мой? – спросил Жерар тревожным голосом.
– Потому что, – отвечал взволнованный монах, – потому что я вас знаю, а вы меня не знаете; потому что я знаю, кто вы, а вы не знаете, кто я.
– Вы меня знаете? Вы знаете, кто я? – вскричал больной с выражением величайшего ужаса. – Это невозможно!
– Ваше имя Жерар Тардье – не так ли? Или просто Жерар?