Ожерелье королевы

– Я снаю, что фы упрафляете хорошо, но тороки очень плохие. Фы куга етете, сутарыня?
В Версаль.
– Сначит, по пульфарам?
– Да нет, Вебер. Сейчас подмораживает, и на бульварах гололедица. Улицами проехать легче благодаря прохожим, которые утаптывают снег. Скорее, Вебер, скорее!
Пока дамы проворно садились в одноколку, Вебер придерживал жеребца, потом бросился назад и крикнул, что он готов.
Старшая из дам обратилась к спутнице:
– Ну и какого вы мнения о графине, Андреа?
С этими словами она опустила поводья, и лошадь, стрелой промчав по улице, завернула за угол.
Именно в этот миг г-жа де Ламотт и открывала окно, чтобы окликнуть дам-благотворительниц.
– Мне кажется, сударыня, – ответила та, которую звали Андреа, – что госпожа де Ламотт бедна и очень несчастна.
– Но она хорошо воспитана, не так ли?
– Ода.
– Что-то ты холодна к ней, Андреа.
– Если уж начистоту, то, по-моему, у нее в лице есть какое-то коварство; мне это не нравится.
– О, я знаю, Андреа, вы очень недоверчивы и, чтобы вам понравиться, нужно обладать сразу всеми добродетелями. А я нахожу, что эта маленькая графиня интересна и проста – как в гордыне, как и в смирении.
– Для нее большая удача, сударыня, что она имела счастье понравиться вашему…
– Берегись! – вскричала дама, бросив коня в сторону и чуть не опрокинув носильщика у угла улицы Сент-Антуан.
– Перегись! – громовым голосом повторил Вебер. И одноколка полетела дальше.
Ее седоки слышали проклятия мужчины, едва выскочившего из-под колес, да несколько сочувственных ему голосов, которые на секунду слились в единый враждебный крик.
Однако благодаря Белу через несколько секунд его хозяйка отдалилась от богохульников на расстояние, отделяющее улицу Святой Екатерины от площади Бодуайе.
Там, как известно, дорога раздваивается, однако ловкая возница решительно свернула в улицу Тиссерандри, многолюдную, узкую и весьма мало аристократичную.
Здесь, несмотря на многочисленные «берегись!» дамы и рев Вебера, постоянно слышались яростные восклицания прохожих:
– А, одноколка? Долой одноколки!
Бел продолжал бежать, а его возница, несмотря на изнеженность детской с виду руки, не снижала скорости и уверенно управляла экипажем среди луж талого снега и еще более опасных участков дороги, где по разбитой мостовой бежали целые реки воды.
Однако против всякого ожидания все шло благополучно: яркий фонарь освещал дорогу, в те времена полиция еще не обязала всех владельцев одноколок обзавестись подобной мерой предосторожности.
Покамест, повторяем, все шло благополучно: ни одного задетого экипажа или придорожной тумбы, ни одного опрокинутого прохожего. Это было подлинным чудом, и тем не менее возгласы и угрозы постоянно сопровождали одноколку.
Экипаж столь же быстро и удачно пересек улицу Сен-Медерик, за нею – улицы Сен-Мартен и Обри-ле-Буше.
Читатель может подумать, что по мере приближения к более цивилизованным кварталам ненависть к аристократическому экипажу станет менее яростной.
Ничуть не бывало: едва Бел въехал в улицу Ферронри, как Вебер, преследуемый бранью прохожих, заметил на пути одноколки несколько кучек людей. Некоторые из них, казалось, вот-вот бросятся вслед за одноколкой и остановят ее.
Но Вебер не хотел беспокоить свою хозяйку. Он видел, сколько она выказывает хладнокровия и сноровки, как ловко минует все препятствия, неподвижные и движущиеся, источник отчаяния и гордости парижских кучеров.
Что же до Бела, то он продолжал мерить дорогу своими стальными ногами и даже ни разу не поскользнулся – настолько умело рука, державшая поводья, помогала ему избегать уклонов и прочих неровностей.
Народ вокруг одноколки уже бранился что есть мочи. Державшая вожжи дама, заметив это, приписала подобную враждебность какой-то избитой причине, вроде скверной погоды или плохого умонастроения. И решила ускорить ход событий. Она прищелкнула языком, Бел вздрогнул и перешел с короткой рыси на длинную.
Лавки полетели мимо стрелой, прохожие шарахались в стороны.
Только и слышно было: «Берегись! Берегись!»
Одноколка неслась почти вплотную к Пале-Роялю мимо улицы Кок-Сент-Оноре, в начале которой все еще гордо возвышался один из самых красивых снежных обелисков, хотя его верхушка из-за оттепелей уже несколько уменьшилась в размерах, словно леденец, обсосанный ребенком.
Обелиск этот был увенчан роскошным плюмажем из лент, правда, уже несколько выцветших, и надписью в стихах, которую народный поэт этого квартала подвесил между фонарями:
Стой подле благодетеля страны,
Владычица, чей лик – сама краса и нега,
Пусть хрупкий монумент сей изо льда и снега —
Сердца у нас к тебе не холодны.
Именно здесь Белу встретилась первая серьезная трудность. Монумент как раз собирались иллюминировать, поэтому он привлек множество зевак, собравшихся плотной толпой, которую на рыси было не миновать.
Бел вынужден был перейти на шаг.
Однако люди только что видели Бела, летящего как молния, слышали сопровождавшие его крики, и, хотя перед толпой он почти остановился, вид одноколки произвел на нее самое неблагоприятное действие.
Тем не менее толпа расступилась.
Вскоре однако, показалось новое сборище.
Ворота Пале-Рояля были открыты, во дворе пылали громадные костры, согревая целую армию нищих, которым лакей его высочества герцога Орлеанского раздавал глиняные миски с супом.
Но тех, кто ел и грелся, при всей их многочисленности, было гораздо меньше, чем тех, кто за этим наблюдал. В Париже это обычное дело: актер, что бы он ни вытворял, всегда найдет себе зрителей.
Экипаж, преодолев первое препятствие, у второго был вынужден остановиться, словно судно среди рифов.
В тот же миг крики, до этого доносившиеся до двух женщин как неясный шум, стали раздаваться весьма отчетливо, невзирая на сутолоку.
– Долой одноколки! Долой давителей!
– Это нам? – осведомилась у спутницы дама, державшая вожжи.
– Боюсь, что да, сударыня, – отвечала та.
– Разве мы кого-нибудь раздавили?
– Нет, никого.
– Долой одноколки! Долой давителей! – гневно вопила толпа.
Назревала буря, жеребца уже схватили под уздцы, и Бел, непривычный к грубому обращению, неистово бил копытом землю; с морды у него во все стороны слетали клочья пены.
– В полицию их! В полицию! – выкрикнул кто-то.
Вне себя от изумления, две женщины переглянулись. Толпа тут же подхватила:
– В полицию их! В полицию!
Тем временем самые любопытные уже заглядывали в кузов одноколки.
По толпе побежали пересуды.
– Гляди-ка! Женщины!
– Ага! Куколки Субиза! Полюбовницы Эннена!
– Девочки из Оперы! Они думают, что имеют право давить бедных людей, раз могут платить за больницу десять тысяч ливров в месяц.
Последнее замечание вызвало яростный рев.
Сидевшие в одноколке женщины переживали происходящее по-разному. Одна, бледная и дрожащая, старалась втиснуться поглубже в сиденье. Другая решительно подняла голову, брови ее были насуплены, губы плотно сжаты.
– О, сударыня, что вы делаете! – воскликнула ее спутница, пытаясь увлечь решительную даму назад.
– В полицию! В полицию! – продолжались злобные выкрики. – Пусть-ка они побывают в полиции!
– Ах, сударыня, мы пропали, – шепнула на ухо спутнице младшая из женщин.
– Ничего, Андреа, смелее, – ответила та.
– Но ведь вас увидят! Вас могут узнать!
– Посмотрите в заднее окошко: Вебер еще на месте?
– Он пытается спуститься, но ему не дают, он отбивается. А вот, сейчас подойдет.
– Вебер, – приказала дама по-немецки, – помогите нам выйти.
Растолкав плечами нападавших, слуга отстегнул фартук одноколки. Женщины легко спрыгнули на землю.
Тем временем толпа полностью завладела лошадью и одноколкой, кузов которой уже затрещал.