Принц приливов

А я? Кем стал я, сидящий без сна, выбитый из колеи невидимыми ангелами, кишащими в спальне сестры? Какой была моя роль? Оттенок величия или поражения она несла? Моим предназначением в семье была нормальность. Уравновешенный ребенок, призванный управлять и проявлять хладнокровие. «Тверд как скала», — так мать говорила обо мне своим друзьям. Пожалуй, довольно точная характеристика. Я рос вежливым, сообразительным, общительным и религиозным. Пример стабильности. Нейтральная страна, семейная Швейцария. Символ правильности. Я с пиететом относился к образу идеального ребенка, о котором мечтали мои родители. Вот так, с вечной оглядкой на правила приличия, я вступил во взрослую жизнь, робкий и готовый ублажать других. И пока моя сестра кричала и сражалась с черными псами из подсознания, а мой брат спал как младенец, я бодрствовал, понимая, что прошедшая неделя имеет для меня чрезвычайную важность. К тому времени я был уже шесть лет женат, работал школьным учителем и тренером и вел обыкновенную, посредственную жизнь.
  
Глава 3
 
С момента триумфального выступления Саванны в Гринвич-Виллидже прошло девять лет. Последние три года мы с сестрой не виделись и не сказали друг другу ни слова. Это мы-то, прежде неразлучные двойняшки! Я не мог произнести ее имени, не испытав боли. Стоило мне вспомнить о пяти минувших годах, как все разваливалось на куски. Моя память оставалась хранительницей кошмаров. Я думал об этом, когда такси везло меня на Манхэттен по мосту с Пятьдесят девятой улицы. Я ощущал себя всадником королевской конницы, призванным собрать свою сестру  [25].
Психиатром Саванны была некая доктор Лоуэнстайн; ее кабинет находился в районе Семидесятых улиц, в шикарном здании из бурого песчаника. В приемной безраздельно господствовали твид и кожа. Тяжеленные пепельницы вполне годились для охоты на белок. Стены были украшены двумя современными картинами, висевшими друг напротив друга; их попеременное разглядывание уже могло вызвать шизофрению. Изображения чем-то напоминали цветовые пятна теста Роршаха  [26], помещенные среди цветущих лилий. Прежде чем заговорить, я некоторое время разглядывал одну из этих картин.
— Неужели кто-то платит за такое деньги? — обратился я к симпатичной, но слишком серьезной чернокожей секретарше.
— Три тысячи долларов. И то продавец картин заверил доктора Лоуэнстайн, что отдает эти вещи почти задаром.
— Интересно, каким способом художник создавал свои шедевры? Выблевывал на холст или все же пользовался красками? Как думаете?
— Вам назначено? — спросила секретарша.
— Да, мэм. На три часа.
Серьезная секретарша уткнулась в бумаги, затем окинула меня взглядом.
— Стало быть, вы мистер Винго. Планируете остаться на ночь? К сожалению, у нас не отель.
— У меня не было времени закинуть чемодан в квартиру сестры. Не возражаете, если на время разговора с доктором я оставлю его здесь?
— Откуда вы приехали? — поинтересовалась секретарша.
Мне захотелось соврать, что из Сосалито, штат Калифорния. Выходцы из Калифорнии вызывают всеобщую симпатию, но стоит признаться, что ты с Юга, и тебя начинают либо жалеть, либо ненавидеть. Некоторых чернокожих так и подмывало сделать из меня филе, стоило им услышать мой южный акцент и фразу: «Коллетон, Южная Каролина». Я сразу уловил мысли секретарши. Наверняка она считала, что если избавить мир от этого белого недомерка с грустными глазами, то ее далекие предки, которых несколько веков назад бросили в корабельный трюм и увезли из девственных африканских джунглей на плантации американского Юга, будут отомщены. По глазам чернокожих видно: им до сих пор памятен Нат Тернер  [27].
— Из Южной Каролины, — ответил я.
— Пожалуйста, извините мое любопытство, — с улыбкой сказала секретарша, однако на меня не посмотрела.
Приемную наполняла музыка Баха. Возле дальней стены стояли несколько кресел и стеллаж, на котором я заметил вазу с цветами. Судя по всему, их поставили недавно. Пурпурные ирисы, подобранные с большим вкусом, склонили ко мне свои головки, напоминающие птичьи. Опустив веки, я попытался расслабиться под музыку, поддавшись ее соблазну. Стук сердца замедлился. Я представил, что нахожусь среди роз. Однако голова продолжала побаливать. Я открыл глаза, пытаясь вспомнить, есть ли у меня в чемодане аспирин. На стеллаже стояли и лежали книги; я поднялся, собираясь изучить названия. В это время концерт Баха сменился сочинением Вивальди. Как и цветы, книги были тщательно подобраны. Чувствовалось, что это не случайное чтиво, призванное развлечь клиентов. Некоторые из изданий были подписаны авторами. Посвящения адресовались доктору Лоуэнстайн. Глядя на знакомые фамилии, я представил, что писатели сидели в этой приемной, вздрагивая от жутких видений, запечатленных неизвестным художником. На верхней полке я нашел вторую книгу Саванны — «Принц приливов». Я открыл страницу с посвящением и, читая его, прослезился. Такая реакция меня обрадовала — она доказывала, что внутри я еще жив, жив где-то очень глубоко, где таились мои страдания, загнанные в жалкую и ничтожную скорлупу взрослости. Моей взрослости! До чего же противно было становиться мужчиной, брать на себя кучу глупейших обязательств, демонстрировать неиссякаемую силу и дурацкую напускную храбрость вперемешку со страстностью. Как же я ненавидел силу, выдержку и долг. Как я боялся увидеть свою прекрасную сестру с повязками на запястьях, а над головой — бутылки глюкозы, напоминающие стеклянных эмбрионов, от которых к ноздрям тянутся прозрачные трубки. Но я отчетливо осознал свою роль, ту тиранию и западню, куда меня загнал образ зрелого мужчины, и решил отправиться к сестре, являя собой столп силы, — властелин растительного мира, едущий по полям нашей с ней общей земли. Мои руки будут излучать энергию пастбищ; уверенный в незыблемости круговорота жизни, я стану петь о возрождении, ободрять словами доброго учителя и хорошими новостями от повелителя времен года. Сила — мой дар, она же действие. Уверен, что когда-нибудь эта сила меня и убьет.
Перевернув страницу, я увидел первое стихотворение сборника. Я произносил его вслух, под аккомпанемент скрипок, с молчаливого одобрения ирисов и Вивальди, стараясь воссоздать интонации Саванны и то осязаемое благоговение, с каким моя сестра преподносила свои стихи.
 
 
Пылаю глубокой и мрачной магией,
 
пахну страстью, как цапля в огне;
 
все слова превращаю я в замки,
 
а затем их штурмую с воздушной армией.
 
 
 
Цель исканий моих далека,
 
но войска мои храбры и обучены славно.
 
Поэтесса доверит своим батальонам
 
превратить ее фразы в мечи и клинки.
 
 
 
На заре я у них попрошу красоты
 
в подтвержденье, что их не напрасно учили.
 
А ночью прощенья у них попрошу,
 
у подножья холма перерезав им глотки.
 
 
 
И флотилии мои поплывут по волнам языка,
 
запылают эсминцы в открытых морях.
 
Я для высадки остров готовлю.
 
Я словами вербую в угрюмую армию,
 
и стихи мои — бой со всем миром.
 
 
 
Пылаю глубокой и южной магией.
 
Бомбардиры ударить готовятся в полдень.
 
Все дома полны горя и криков,
 
и луна — словно цапля в огне.