Принц приливов

Я вернулся на страницу с посвящением и прочитал двустишие:
 
 
Человек вопрошает, решает же Бог молчаливо,
 
Когда время пришло убивать ему Принца приливов.
 
 
Я поднял голову и увидел доктора Лоуэнстайн. Она смотрела на меня, стоя в дверях кабинета. Худощавая, в дорогой одежде. У нее были темные глаза без малейших признаков косметики. В полумраке кабинета, в звуках Вивальди, затухающих пленительным эхом, она была завораживающе прекрасной — одна из сногсшибательных нью-йоркских женщин с неизменной осанкой львицы. Высокая, черноволосая, она выглядела так, словно ретушью ей служили порода и хороший вкус.
— И кто же он, этот Принц приливов? — начала она, не представившись.
— Почему бы вам не спросить у Саванны?
— Обязательно спрошу, когда она будет в состоянии со мной говорить. Пока же приходится ждать. Простите, забыла представиться. Доктор Лоуэнстайн. А вы, должно быть, Том?
— Да, мэм, — ответил я, после чего встал и проследовал за ней в кабинет.
— Том, хотите кофе?
— С удовольствием, мэм, — выпалил я.
— Откуда у вас это старомодное «мэм»? Мне кажется, мы с вами ровесники.
— Крепкое домашнее воспитание. И нервозность.
— Почему вы нервничаете? Да, что добавить в кофе?
— Сливки и сахар. Каждый раз нервничаю, когда моя сестра режет себе вены. Такая у меня особенность.
— Прежде вам приходилось встречаться с психиатром? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.
Изящной и уверенной походкой она подошла к шкафчику возле письменного стола и достала пару кофейных чашек.
— Да, я общался со всеми врачами Саванны.
— У нее и раньше были попытки самоубийства?
— Да. По двум светлым и радостным поводам.
— Что вы имеете в виду?
— Извините. Мой цинизм дает о себе знать. Семейная черта, от которой сложно избавиться.
— Саванна тоже цинична?
— Нет. Она избежала этой участи.
— Вы никак сожалеете, что сестра не обладает вашим цинизмом?
— Да, доктор, потому что вместо этого она пытается покончить с собой. Лучше бы она была прожженным циником. Как Саванна? Когда можно ее увидеть? Вы задаете все эти вопросы, но даже не сказали, в каком она состоянии.
Доктор Лоуэнстайн продолжала хранить самообладание.
— Том, вам нравится кофе?
— Да. Потрясающий. Давайте перейдем к проблемам моей сестры.
— Прошу вас проявить терпение, Том. Мы обязательно обсудим здоровье Саванны, но чуть позже, — покровительственным тоном заявила психиатр. — Если мы собираемся помочь Саванне, я должна выяснить ряд моментов, касающихся ее детства и воспитания. Уверена, это в наших с вами интересах. Согласны?
В ее голосе звучало неоспоримое превосходство.
— Нет, если вы и дальше будете говорить со мной в такой же отвратительно высокомерной манере, будто я шимпанзе, которого учат шлепать по клавишам пишущей машинки. И прежде чем продолжать нашу беседу, хочу выяснить, где моя сумасбродная сестрица.
Я скрестил руки на груди, чтобы они меньше дрожали. Кофе усилил головную боль. Музыка, продолжавшая звучать в приемной, сильно стучала в висках.
Чувствовалось, что доктор Лоуэнстайн повидала разные выплески враждебности от своих пациентов — она явно приобрела закалку. Мою тираду она встретила спокойно.
— Хорошо, Том, я поделюсь с вами информацией. Но тогда и вы мне поможете.
— Не понимаю, что вам нужно.
— Узнать о ее жизни столько же, сколько знаете вы. Хочу услышать о ее детстве. Необходимо выяснить, где впервые проявились эти симптомы, когда вы стали замечать у нее первые признаки болезни. Не сомневаюсь, что вы догадывались о ее душевном заболевании.
— Конечно, — согласился я. — Половина ее творчества — о собственном безумии. Она пишет об этом так же, как Хемингуэй писал об охоте на львов. В стихах сестры отражаются все слабые стороны ее натуры. Я по горло сыт свихнутостью Саванны. Устал от всего этого дерьма в духе Сильвии Плат  [28]. Знаете, доктор, когда сестра в прошлый раз вскрыла себе вены, я пожелал ей в следующий раз довести дело до конца. Уж лучше бы она запихнула себе в глотку дуло дробовика и разнесла бы голову. Так нет. Она испытывает пристрастие к бритвам. Понимаете? Видеть не могу ее шрамы. И эти трубки, торчащие из носа. Я был ей хорошим братом, но не знаю, как с ней говорить после того, как она располосовала себе вены, словно это не ее тело, а оленья туша, которую она взялась свежевать. Я не силен в таких вещах. И ни один психиатр, ни один поганый психиатр — а их были десятки — не помог Саванне утихомирить демонов, которые ее терзают. Вы можете помочь ей, мэм? Ответьте. Можете?
Доктор Лоуэнстайн медленными глотками пила кофе. Ее врожденное спокойствие лишь подчеркивало мое неумение владеть собой, отчего я злился еще сильнее. Затем доктор поставила чашку на блюдце, и та встала строго по центру, в пространство, очерченное круглой бороздкой.
— Том, хотите еще кофе? — спросила доктор Лоуэнстайн.
— Нет.
— Не знаю, смогу ли помочь Саванне. — Психиатр вновь устремила на меня свой профессиональный взгляд. — Со времени попытки самоубийства прошло больше недели. Сейчас Саванна вне опасности, а в первую ночь, когда ее только привезли в Беллвью, она едва не умерла от потери крови. Но дежурный врач оказался просто волшебником. Когда я впервые увидела вашу сестру, она находилась в коме; были сомнения, выживет ли она. Но потом Саванна вышла из комы, стала бредить и кричать. Наверное, вам доводилось быть свидетелем подобного поведения. Бессмыслица, но в высшей степени поэтичная и имеющая ассоциативные качества. Я записала ее бред на пленку, надеясь отыскать зацепки и понять, что же могло спровоцировать Саванну в этот раз. Вчера наступила перемена: Саванна замолчала. Я позвонила знакомой поэтессе, и та через соседа Саванны узнала телефон вашей матери. Я послала телеграмму вашему отцу, но он не ответил. Как вы думаете — почему?
— Потому что вы живете в Нью-Йорке. Потому что вы женщина. Потому что вы еврейка. Потому что вы психиатр. К тому же он всякий раз смертельно пугается, когда Саванна срывается с катушек.
— И не хочет отзываться на крик о помощи?
— Если бы о помощи кричала Саванна, возможно, он был бы уже рядом с ней. Он делит мир на Винго, идиотов и идиотствующих Винго. Саванну он относит к Винго.
— А я, стало быть, идиотка, — бесстрастно заключила доктор Лоуэнстайн.
— Вы вне его классификации, — улыбнулся я. — Кроме того, отец мог и не получить телеграммы.
— Ваша семья ненавидит евреев?
— Моя семья ненавидит всех. Просто ненависть. Ничего личного.
— Когда вы росли, в вашей семье употребляли слово «ниггер»?
— Разумеется, доктор, — ответил я, удивляясь, как это может быть связано с Саванной. — Я же рос в Южной Каролине.
— Наверняка и там были образованные, мыслящие люди, которые отказывались произносить это отвратительное слово.
— Но они не были Винго. Исключение — моя мать. Она утверждала, что это слово — из лексикона белых отбросов общества. Мать говорила «негр» и очень этим гордилась. Она думала, что тем самым оказывается в ряду высокообразованных людей.
— Том, сейчас вы используете слово «ниггер»?
Я смотрел на красивое лицо доктора, пытаясь понять, не шутка ли это. Но у доктора Лоуэнстайн были приемные часы, не допускавшие пауз и юмора.
— Да, когда попадаю к снисходительным янки вроде вас. Тогда, доктор, мне никак не удержаться. Оно само выскакивает. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер, — повторял я как заведенный.
— Вы исчерпали весь запал? — наконец сказала доктор Лоуэнстайн.
Мне было приятно, что я все-таки пробил брешь в ее дрессированной эмоциональности.
— Весь.
— На моей территории это слово запрещено.
— Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер. Ниггер, — выстрелил я новую обойму.
Доктор Лоуэнстайн сделала над собой усилие; ее голос звучал натянуто и глухо.