Кладезь бездны

И Майеса вздохнула: что ж, такова доля изгнанницы. И жены чужеземца.
Увидев, как откидывается полог шатра, она склонила звенящую высокую прическу и, упершись кончиками пальцев в циновку, мурлыкнула:
– Я так беспокоилась за вас, Тарег-сама…
В здешней плохой земле ореол князя не раскидывался легендарными золотыми крыльями, но все равно сиял так ярко, переливался столь дивными оттенками рыжей осенней кипени, что сердце бедной девушки упало, замерло – и сильно-сильно забилось в восхищении.
Ах, красавец…
* * *
Та же ночь
Девчонка-управительница металась вокруг аль-Мамуна, как кошка:
– Какая радость! Эмир верующих почтил нас своим приходом!
В шатре чадила огромная свеча с ароматом амбры. Абдаллах почувствовал, что еще чуть-чуть, и он потеряет сознание прямо на этих походных коврах. Воздух уходил из легких с каждым вздохом – вместо того, чтобы прибывать.
– Убери это, во имя Всевышнего, о Шаадийа, – просипел он, почти разрывая ворот кафтана. – Убери это, не надо роскоши, я хочу вздохнуть.
Кахрамана коротко, понимающе взглянула, подхватила поднос с толстенной свечой-дубиной и скользнула вон.
Едва сев, Абдаллах почувствовал ласковое прикосновение: сзади принялись разминать плечи. Оттуда дышало розой и свежестью. Массирующая усталую спину девушка приглашающе зашептала:
– Эмир верующих воистину не должен приходить без предупреждения… Госпожа не приготовилась для вас… А наш господин нуждается в отдыхе…
Аль-Мамун дернулся и повел плечами, сбрасывая чужие пальцы.
Резко встал.
Та, за спиной, вскрикнула было, но осеклась. Змеюки, как друг друга еще не пережалили и зубищами не поперекусывали. Что-то они от него скрывают. Что-то скрывают: и Шаадийа мечется, в глаза не смотрит, и рабыни змейски нашептывают.
Абдаллах шагнул к выходу из шатра и отбросил полог.
Нум он услышал раньше, чем увидел. Пьяным, заплетающимся языком она громко, старательно выговаривала:
– А сс-скажжи ему – н-неготовая я… иип!
Так, до икоты допилась моя красавица.
Обойдя костер – припорошенный пылью ковер спешно покинули с его приходом, не иначе, – Абдаллах увидел ее.
Нум, в одних шальварах и безрукавке на нижнее короткое платье, неустойчиво стояла – подбоченясь и одновременно размахивая кувшином. Из кувшина поплескивало: не первый видать, этот еще не прикончила. Распущенные, слипшиеся от пота кудряшки свисали ей на щеки, и она то и дело недовольно поддевала и отбрасывала непослушную копну, как садовник землю.
– Я… это… сс-стихи скажи… мм-мать, все перезабыла…
И Нум вскинула кувшин и лихо глотнула. Вино щедро потекло с уголков губ по подбородку и шее.
– А! – сморщившись и оторвавшись от кувшина, вскрикнула она и победно взмахнула посудиной.
Из кувшина плеснуло.
– Вот чо скажи: «ночное слово прогоняет день». А? Кк-красиво сс-сказано… шшайтан, шо ж я пьяная-то такая…
Аль-Мамун подошел к удивленно вскинувшей брови Нум, твердой рукой забрал у нее кувшин и отдал Шаадийе. Та понимающе вздохнула.
Прижав вяло отбивающуюся женщину к себе, он приблизил губы к ее уху и прочитал:
Конец свиданьям, хоть любовь бессрочна.
Без всякой пользы я открылся ей.
Я увидал ее, хмельную, ночью,
Но и в хмелю она других милей.
Легчайшее скользнуло покрывало,
И от прикосновенья плащ упал,
Уже ее одежда не скрывала —
Ветвь стана и бедра полуовал.
И я промолвил: «Дай мне обещанье!»
«Приду», – она сказала на прощанье.
А среди света молвила дневного:
«День прогоняет прочь ночное слово». [9]
На втором бейте Нум затихла и перестала отбиваться.
– Прости меня, – прошептал он ей на ухо. Она молчала.
«Простить – за что?» – молчала мать его сыновей.
За то, что обменял тебя на государственную необходимость в день Навруза.
За то, что сегодня не пришел к тебе на помощь – государственная необходимость взялась за поводья моей лошади и велела ждать. Я обменял возможность твоей гибели на благо войска и халифата.
Прости меня, Нум.
– Я убила… убила человека сегодня… – прошептала она, утыкиваясь лбом ему под ключицу. – Мечом проткнула… нечаянно… А потом еще… не помню скоко… я с толпой женщин бежала… Я… била людей палкой. До смерти. Как… крыс. Мне страшно, Абдаллах.
Он положил ладонь на вздрагивающие худые лопатки. И прошептал в ответ:
– Госпожа Зубейда сказала, что мой отец отказывался от престола. Дядя умер – а он ни в какую. Хочу, говорит, спокойно жить с женой и детьми за городом, не трогайте меня, я не желаю править.
Помолчав, аль-Мамун добавил:
– Я теперь его… понимаю.
* * *
Третий день битвы, за полдень
Миран бежал со всех ног, и вопли за спиной подстегивали его, как бегового верблюда подгоняет палка погонщика. Нет-нет-нет, одно дело бедуинские всадники – тьфу, тоже мне воины, только богатым халатом покрасоваться могут, хотя тьфу, у них халата-то нет… А другое – тьфу, нет-нет-нет…
Тяжело дыша, все полезли на пологий склон холма, жесткие ветки лавра цеплялись за сапожищи, длинные, для красоты навешанные ремни перевязи лупили золотыми бляхами по ногам. Миран глянул через плечо: ну да, вся долина пестрит синими кафтанами бегущих нишапурцев, еще дальше – пыльная свалка на месте боя. Пусть джунгары хана Орхоя потеют, а мы – нет-нет-нет, тьфу!
– Не видать их? – хрипя от усилий, спросил взбирающийся следом Джемаль.
– Слава великому Джаму, нет!
И они полезли вверх, сопя и отбиваясь от мух. Нет-нет-нет, любой нишапурец знает, что такое Асавира! Бедуины – да, от них копьями с колен отобьешься, а от Бессмертных – какие копья?!.
Едва вдали показалась страшная конная лава, Миран заорал и пустился наутек. Ну и остальные тоже.
И тут над гребнем холма замаячили – копья?.. Палки! А следом на вершину выскочили женщины с длинными кольями!
– О бесстыжие! Во имя Джама! Вы бежите с поля боя!
– Шабнами! Сураё! Что вы здесь делаете в таком виде?!.
Простоволосая жена бежала на Мирана с колом наперевес:
– Пусть тебя заберут дэвы, о трусливый баран! Я не надену платка, пока не увижу твоей победы!
Завидев свою Лайло – а та размахивала шестом от палатки воистину устрашающего вида, – Джемаль замахал руками и заорал:
– Ой нет! Я лучше пойду обратно! Она убьет меня, несомненно!
Миран обернулся, чтобы еще раз посмотреть на поле боя. Над его головой свистнул камень. Но парс не обратил на него никакого внимания – ибо оцепенел.
Земля под ногами мерно сотрясалась. Лавровые листочки мелко дрожали, на глазах покрываясь пылью.
Атакующих было хорошо видно даже сквозь просеянную через солнечный свет взвесь – как блестящих стальных ангелов. Кони взбрасывали оторочку нагрудников, горели под лучами кирасы-таннур. Передовой всадник, скакавший под длинным змеиным знаменем, опустил копье.
Стена мчащих на них ангелов смерти наклонила копья выверенным неспешным движением. Копыта коней медленно-медленно взбивали пыль, убивая лавр.
Перед стеной всадников заметались синие кафтаны:
– Братья!.. Мы же братья!..
Миран зажмурился. Стоптали, как гусениц.
Развернувшись к жене, увидел ее посеревшее лицо с открытым от ужаса ртом. Парс крепко взялся за палаточный шест:
– Беги отсюда, Шабнами. Беги со всех ног.
Джемаль молча забрал такой же кол из рук дрожавшей Лайло:
– Беги отсюда. Беги быстро-быстро.
Они строились – молча, не тратя лишнего времени. Длинный получался строй – это хорошо. И глубокий – в четыре ряда, не меньше.