Моя легендарная девушка

Бесцельно блуждая по кладбищу и время от времени останавливаясь, чтобы прочитать странные надписи, я наткнулся на могилу или, скорее, надгробие, которое искал. Ошибки быть не могло — на пьедестале из светлого камня возвышалась металлическая голова лысеющего бородатого мужчины. Даже если бы я никогда не видел Маркса на картинках, я бы его сразу узнал. Он выглядел именно так, как должен был, по моим представлениям, выглядеть отец современного социализма: немного грустный, слегка уставший от жизни, нечто среднее между Санта-Клаусом и Чарльтоном Хестоном, но с этаким блеском в глазах, как будто его вот-вот осенит, в чем смысл жизни. Надпись на могиле золотыми буквами гласила:
 
«ФИЛОСОФЫ ЛИШЬ ОБЪЯСНЯЛИ МИР.
 
СМЫСЛ В ТОМ, ЧТОБЫ ЕГО ИЗМЕНИТЬ».
 
Как и следовало ожидать, его могила стала Меккой для марксистов со всего света, как могила Джима Моррисона [50] в Париже стала прибежищем для поэтов-недоучек со всей Европы. У подножия мраморного постамента в беспорядке лежали искусственные розы и клочки бумаги с разнообразными посланиями. Я наклонился и прочитал одно из них:
 
«СПАСИБО ОТ ВСЕХ,
 
КТО БОРЕТСЯ ЗА СВОБОДУ ПО ВСЕМУ МИРУ».
 
Подписи не было.
Я еще раз внимательно прочитал надпись на памятнике, и мне стало стыдно. Маркс пытался изменить мир к лучшему. Он хотел, чтобы рабочие имели возможность изучать философию по утрам и ходить на рыбалку после обеда. Он хотел положить конец тирании, считая, что все люди равны. А я хотел только одного — вернуть мою бывшую девушку. Это была эгоистичная цель, и, если бы я ее и достиг, кроме меня от этого никто бы не выиграл. Как только эти укоризненные мысли возникли в моей голове, я почувствовал, как машинально пожимаю плечами, будто говоря «ну и что?». Мне подумалось, что, наверное, все люди похожи на меня. Дайте человеку благородную цель, и он будет драться насмерть за свои убеждения, но пусть его бросит любимая женщина — и его высокие принципы перестанут иметь для него всякое значение.
Я стоял так неподвижно и так глубоко погрузился в собственные мысли, что дрозд слетел с ветвей дуба над головой Маркса прямо к моим ногам. Он ухватил клювом ветку раза в два больше его самого и попытался ее куда-то утащить. Он боролся с ней минут пять, нахмурив напряженно свой покрытый перышками лоб, а потом сдался и вспорхнул на серебристую ветку березы слева от меня, шагах в четырех, чтобы отдышаться. Этот дрозд был мной. А я был дроздом. Агги — этой веткой. Те пять минут, что дрозд трудился над веткой, были теми тремя годами, что я провел в попытке вернуть Агги. Как Бог и «Макдональдс», Агги была вездесуща.
15:00
Я решил, что пора уходить, когда с неба хлынул дождь и мгновенно промочил меня до нитки. Волосы промокли насквозь. Небольшие ручейки воды стекали по затылку за шиворот. Я поднял воротник пальто и втянул голову в плечи, насколько было возможно, но это не особенно помогло, потому что в таком положении мои очки совершенно запотели, и я ничего вокруг не видел. Положение ухудшалось тем, что от моего намокшего пальто все больше пахло стариком. Оно досталось мне так дешево, что я не стал заморачиваться и сдавать его в химчистку. И вот теперь я расплачивался за былую беспечность — дух прошлого владельца явился мне во всей красе. Дух был сладковатый и пах плесенью, как застарелая моча пополам с содержимым кошачьего туалета.
Я промок, замерз, и от меня шел запах, как от того бродяги, которого я встретил вчера ночью по дороге из магазина. Однако больше всего меня угнетал дождь. Прогулка под дождем могла бы стать неплохим развлечением, если бы мне было с кем промокнуть до нитки. Я бы тогда весело шлепал по лужам, повисал на фонарных столбах и даже спел бы песню-другую, но я был один. Мокнуть под проливным дождем в одиночку, по-моему, совершенно не романтично. Джин Келли [51] не лучился бы так счастьем и весельем, если бы только что узнал, что его лучший друг спал с его девушкой.
Когда я добрался до дома, я чувствовал себя отвратительней, чем за всю прошедшую неделю. Не обращая внимания на разбушевавшуюся стихию, я стоял, дрожа от холода, и не мог придумать, что мне делать дальше. Суббота была в самом разгаре, до понедельника у меня оставалось еще примерно тридцать шесть часов, и их нужно было чем-нибудь заполнить. Даже если я постараюсь проспать половину этого срока, все равно времени останется слишком много. И мне предстоит потратить его, воображая себе Агги и Саймона — как они занимаются любовью, украдкой переглядываются за моей спиной, заговорщически посмеиваются. Как только я открою дверь подъезда, весь внешний мир останется снаружи, а я окажусь наедине со своими мыслями.
В подъезде было до неприличия пыльно. Мистер Ф. Джамал обещал мне, что во всех коммунальных помещениях каждую пятницу будет производиться уборка. Я посмотрел на обрывок фольги от сигарет «Поло», который выпал из моего кармана вчера утром, и грустно покачал головой. Поднимаясь по лестнице, я напряг слух, надеясь уловить признаки жизни в какой-нибудь из соседних квартир. Вдруг там тоже кто-нибудь сидит в одиночестве, как я, и вдруг этот кто-нибудь не прочь поговорить. Но в доме царила тишина. Мертвая. Когда я наконец добрался до дверей своей квартиры и стал искать ключи, в карманах моего промокшего пальто я обнаружил следующие предметы:
Три раздавленных «Роло» [52] в обертках.
Два автобусных билета.
Крошки от печенья «Бейквелл».
Я вытряхнул крошки на вытертый ковер у двери. Год назад я на полминутки положил в карман одно-единственное песочное печенье, и с тех пор я горстями выгребаю из кармана крошки, как библейские хлеба и рыб.
Я оглядел квартиру. Никаких изменений. НИ-КА-КИХ. Не могу сказать, чего именно я ожидал (что кто-то починит кран на кухне? чуда? записки от Агги?), но мне отчаянно хотелось, чтобы хоть что-нибудь в квартире изменилось. Однако она затаилась и неподвижно ждала моего возвращения.
Чтобы мой мозг не принялся за свое, я попробовал сообразить, с кем и когда я в последний раз лично общался. Только с одной оговоркой: я решил, что считаются только те, с кем я бы мог с удовольствием отправиться куда-нибудь выпить. Я уезжал из Ноттингема в прошлое воскресенье, и, строго говоря, мама с братом и были теми самыми людьми, с которыми я в последний раз общался. Хоть я и относился к обоим с глубочайшей симпатией, однако не уверен, что готов пойти столь далеко, чтобы заявить, будто с кем-то из них мне хотелось бы выпить. Потом шла Мартина — с ней мы встречались в субботу вечером, но, так как я старался стереть эту встречу из памяти, она тоже не подходила. Потом я вспомнил, что в пятницу заходил в «Королевский дуб» пропустить стаканчик с Саймоном, но теперь он не имел ко мне никакого отношения и вообще для меня не существовал, поэтому он тоже не считался.
Я изо всех сил ударил по тормозам, чтобы остановить поток мыслей, так как они вгоняли меня в ужасную тоску. Чтобы отвлечься, я занялся телефоном. На автоответчике никаких сообщений не оказалось, потому что я забыл его включить. Набрав 1471, я выяснил, с какого номера мне последний раз звонили, но сразу же пожалел об этом. В два часа сорок две минуты мне звонила Мартина. Значит, она точно беременна. Я позвонил ей, но ее не было дома. Ее родители спросили, не передать ли ей что-нибудь, на что я ответил «нет». Отодвинув кучу одежды и книг в сторону, я удобно улегся на живот прямо на ковре и, сконцентрировав свое внимание на телефоне, мысленно приказал ему звонить.
Некоторое время мы с Агги пребывали во власти заблуждения, что мы телепаты. Это случилось после того, как однажды мы одновременно набрали номера телефонов друг друга. Мысль о том, что наши электрические импульсы одновременно помчались по оптиволоконному кабелю навстречу друг другу, так нас впечатлила, что мы полдня провели в серьезной попытке передать друг другу мысленные образы. У нас так ничего и не вышло.