Последнее искушение Христа (др. перевод)

Рыжебородый открыл дверь, взглянул на застывшую в молчании толпу, тощего кривоногого городского глашатая, стоявшего на камне, и сплюнул.
— Черт бы тебя побрал, предатель! — прорычал он. Захлопнув дверь, он повернулся к человеку. Глаза его налились кровью.
— Можешь гордиться своим братцем Симоном, предателем!
— Он в этом не виноват, — печально произнес собеседник, — это моя вина, моя. — Он замолчал на мгновение и продолжил: — Это из-за меня моя мать прогнала его из дома, это из-за меня, и теперь он…
Половина лица рыжебородого потеплела и даже словно озарилась улыбкой тайной симпатии.
— Чем же ты заплатишь за все эти грехи, бедняга? — поинтересовался он.
Человек ответил не сразу; губы его шевелились, но язык отказывался повиноваться.
— Своей жизнью, Иуда, брат мой, — произнес он наконец. — Больше у меня ничего нет.
Рыжебородый вздрогнул. Теперь вся мастерская была залита светом. Огромные черные глаза юноши блестели, голос был полон горечи и страха.
— Своей жизнью? — переспросил рыжебородый, беря его за подбородок. — Не отворачивайся от меня. Будь мужчиной, взгляни мне в глаза… Своей жизнью? Что ты имеешь в виду?
— Ничего.
Он опустил голову и помолчал. И вдруг словно что-то взорвалось в нем.
— Не спрашивай меня, не спрашивай меня, Иуда, брат мой!
Иуда, сжав лицо того, второго, руками и повернув к себе, долго вглядывался в него. Затем спокойно отпустил его и направился к двери. Душа рыжебородого ощутила странное волнение.
Гул на улице становился все громче. Топот босых ног и шлепанье сандалий заполняли воздух, усиливался звон бронзовых браслетов и женских серег. Стоя на пороге, рыжебородый наблюдал, как все новые и новые толпы выплескивались на улицы. Людской поток устремлялся к противоположному концу деревни, к проклятой горе, где должно было состояться распятие. Мужчины шли молча, лишь проклятия срывались с их губ да удары посохов по булыжникам выдавали их чувства. Кое-кто прятал ножи в одежде. Женщины плакали. Некоторые скидывали платки, распускали волосы и запевали погребальную песнь.
Во главе шел старый раввин Назарета Симеон — согбенный тяжестью лет, изможденный тяжелым недугом — туберкулезом. Казалось, лишь его бессмертная душа не давала распасться этой груде одряхлевших костей. Своими истощенными руками, напоминавшими лапки птицы, он сжимал священнический посох. Этот живой труп смердел как головешка. Но глаза его горели, впрочем, и все его тщедушное тело было охвачено огнем, и, когда он открывал рот и кричал: «Господь Израиля!», от головы его поднимался пар. За ним шли старейшины со своими посохами, дальше — мужчины и, наконец, женщины. Заключали это шествие дети с камнями в руках, некоторые через плечо несли пращи. Они двигались как единое целое, издавая глухой шум, словно морской прибой.
Иуда наблюдал за ними, прислонясь к косяку, и душа его ликовала. «Вот они, — думал он, и кровь поднималась к его голове, — вот они вместе с Господом совершат чудо! Сегодня! Не завтра, сегодня!»
Из толпы вырвалась высокая мужеподобная женщина. Плечи ее обнажились. Черты лица исказились в бешенстве. Нагнувшись, она подняла камень и запустила его в дверь плотницкой мастерской.
— Будь ты проклят, римский прихвостень! — заорала она.
И в то же мгновение крики и проклятия заполнили всю улицу. Дети снимали с плеч пращи. Рыжебородый со стуком захлопнул дверь.
— Римский прихвостень! Римский прихвостень! — слышалось снаружи, и дверь содрогалась под ударами камней.
Человек, опустившись на колени перед крестом, методично забивал гвозди, будто желая заглушить крики, доносившиеся с улицы. Дыхание с трудом вырывалось из его груди. От каждого удара снопы искр разлетались в разные стороны. Испарина покрыла его лоб, и капли пота медленно ползли по вискам.
Склонившись, рыжебородый схватил его за руку и резко выдернул молоток, потом пнул крест ногой, и тот с грохотом обрушился на пол.
— Ты собираешься нести его?
— Да.
— И тебе не стыдно?
— Нет.
— Я тебе не позволю. Я разобью его в щепки.
Он оглянулся и схватил тесло.
— Иуда, Иуда, брат мой, — просяще промолвил юноша, — не вставай на моем пути.
Голос его внезапно изменился, стал глубоким и строгим. Рыжебородый отшатнулся.
— На каком пути? — тихо переспросил он и замер в тревожном ожидании. Свет теперь падал прямо на лицо плотника и его обнаженную грудь. Сжатые губы юноши дрожали, словно силясь удержать крик, рвавшийся наружу. И рыжебородый вдруг увидел, как он худ и бледен, и его суровое сердце наполнялось жалостью. Казалось, человек таял с каждым днем — щеки его глубоко провалились.
Когда он видел этого плотника в последний раз? Всего несколько дней тому назад. Он тогда отправлялся по деревням к Генисарету. Будучи кузнецом, Иуда подковывал лошадей, делал серпы и плуги. Оттуда, получив известие о казни зелота, он поспешил обратно в Назарет. Он вспомнил последнюю встречу со своим давним приятелем и снова вглядывался в его изменившееся лицо. Как покраснели его глаза и впали виски! А эти скорбные складки, появившиеся вокруг рта?
— Что с тобой? — спросил Иуда. — Отчего ты так похудел? Что тебя мучает?
Человек слабо рассмеялся. «Господь», — хотелось сказать ему, но он сдержался. Это и было то самое слово, которое криком хотело сорваться с его губ, но он не позволил ему вырваться.
— Я борюсь, — ответил он.
— С кем?
— Не знаю. Я борюсь.
Рыжебородый впился глазами в плотника. Его взгляд вопрошал, умолял, угрожал, но черные как смоль глаза человека отражали лишь страх.
И вдруг Иуда почувствовал, как почва уходит у него из-под ног: ему почудилось, что он видит в этих безмолвных зеркалах цветущие деревья, голубую воду, людские толпы, а там дальше, глубоко на дне блестящего зрачка, за цветущими деревьями, водой и людьми — огромный черный крест… Он резко выпрямился, глаза его округлились, язык отказывался повиноваться.
— Может быть, ты… ты… — но ему так и не удалось договорить. Его вдруг охватило неудержимое желание прижать человека к своей груди, расцеловать его, но руки не слушались — конечности одеревенели.
И тогда, увидев вытянутые руки Иуды, округлившиеся глаза и стоящие дыбом волосы, Иисус закричал. Мучивший его кошмар вынырнул из глубин сознания — толпа карликов с орудиями пыток и криками: «За ним, парни!» И теперь он узнал их главаря — рыжебородого. Это был Иуда, кузнец Иуда, это он, дико хохоча, бежал впереди. Рыжебородый шевельнулся.
— Может, ты… ты… — заикаясь повторил он.
— Что я?
Рыжебородый не ответил. Пожевывая ус, он смотрел на плотника, перебирая в памяти приметы и предзнаменования, которые сопровождали этого человека с рождения и даже раньше: зацветший посох Иосифа, когда собрались претенденты на руку Марии; и как раввин отдал ему Марию, прекрасную Марию, посвященную Господу; и как ударил гром, и молния парализовала жениха в день свадьбы, еще до того, как он успел прикоснуться к своей невесте; и как потом, по слухам, невеста понюхала белую лилию и зачала сына; и как в ночь его рождения ей приснился сон, что небеса разверзлись и спустившиеся ангелы, словно птицы, начали распевать и вить гнезда на крыше, а потом вошли в дом, разожгли огонь и подогрели воду для ожидаемого ребенка и вскипятили бульон, чтобы подкрепить мать.
Рыжебородый медленно и неуверенно склонился над юношей. Голос его был полон мольбы, страха и ожидания.
— Может, ты… — начал он снова, но так и не решился завершить свой вопрос.
— Я? — переспросил человек, саркастически рассмеявшись. — Но разве ты не видишь, какой я? Я даже говорить не могу. Даже на то, чтобы пойти в синагогу, у меня не хватает смелости. Я бегу от людей. Я бесстыдно попираю заповеди Господни. Я работаю в субботу… — Он поднял крест, установил его и взял в руки молоток. — А еще — смотри! — я делаю кресты и распинаю! — И он снова попытался рассмеяться.
Рыжебородый растерянно открыл дверь. Новый поток жителей появился в конце улицы — старухи с распущенными волосами, больные старики, хромые, слепые, прокаженные — отбросы Назарета. Задыхаясь, они тоже спешили к месту распятия.