Ты не виноват
Но сначала, конечно же, Эмбрион начнет расспрашивать меня о том, не собирался ли я сделать что-то с собой. Мы проходим с ним это как обязательную часть программы дважды в неделю. Причем происходит все примерно так.
Эмбрион: «Не пытался ли ты сделать с собой что-нибудь плохое, Теодор, со дня нашей последней встречи?»
Я: «Нет, сэр».
Эмбрион: «А может быть, ты думал об этом?»
Я: «Нет, сэр».
Мне опытным путем (и достаточно болезненным) удалось установить, что лучше всего никому не говорить о том, что ты думаешь на самом деле. Если ты ничего не говоришь, они начинают считать, что ты ни о чем и не думаешь, и твое поведение представляет собой только лишь то, что они могут увидеть.
Эмбрион: Сынок, ты меня не обманываешь?
Я: Как я мог бы позволить себе обманывать такого авторитетного человека, как вы?!
А так как у него полностью отсутствует чувство юмора, он только прищуривается и произносит:
– Надеюсь, что это так. Я читал статью в «Бартлетт дерт».
– Нельзя всегда полностью доверять тому, что читаешь, – печально произношу я с долей сарказма.
Эмбрион искренне обеспокоен и желает мне только добра, и он, кстати, является одним из тех немногих взрослых, кому не наплевать на меня.
– В самом деле, – добавляю я чуть ли не срывающимся голосом. Наверное, все же эта статья затронула меня гораздо глубже, чем я мог предположить.
После того, как обмен дежурными фразами заканчивается, все оставшееся время я трачу на то, чтобы доказать ему, как много у меня имеется причин для того, чтобы продолжать жить дальше. Сегодня я впервые вывожу на сцену Вайолет.
– Итак, вернемся к девушке. Допустим, ее зовут Лиззи. – В кружке по макраме старшей у нас выбрана Элизабет Мид. Она очень милая, и я надеюсь, она не стала бы возражать против того, что я решил использовать ее имя для сохранения своей тайны. – Мы с ней вроде как дружим, и это делает меня, пожалуй, самым счастливым человеком. Я просто балдею от счастья. Причем настолько, что даже мои друзья замечают это, и им становится неловко находиться рядом с таким счастливчиком.
Он долго и вдумчиво изучает меня, словно прикидывая, с какой стороны ему лучше будет подступиться ко мне. Я продолжаю что-то бухтеть про Лиззи и про то, какие мы с ней оба счастливые, и что мне хочется проводить все дни напролет, лишь рассуждая о том, как же я по-настоящему счастлив, что, впрочем, частично является правдой. Наконец, он произносит:
– Достаточно. Я все понял. Эта так называемая Лиззи и есть та самая девушка из газетной статьи? – Для убедительности он изображает в воздухе пальцами кавычки, словно ставя между ними ее имя. – Та, которая спасла тебе жизнь, не позволив спрыгнуть с колокольни?
– Возможно. – Интересно, а он поверил бы мне, если бы я рассказал ему, что в действительности все происходило как раз с точностью до наоборот?
– Просто будь осторожнее.
«Нет, нет и еще раз нет! – хочется мне прокричать Эмбриону. – Уж вы-то, как никто, должны знать, что именно такие слова нельзя ни в коем случае говорить счастливому человеку. Ваше «будь осторожнее» подразумевает, что счастью скоро придет конец. Может быть, это случится через час, может быть, и через пару лет, но все равно счастье оборвется. Неужели нельзя было выразиться иначе? Трудно было, что ли, сказать нечто вроде: «Я искренне рад за тебя, Теодор. Поздравляю! Ты нашел того самого человека, который делает тебя счастливым»?
– Знаете, можно ведь было просто порадоваться за меня, и все. Сказать просто: «мои поздравления». И на этом остановиться.
– Мои поздравления.
Но поздно. Эмбрион уже сделал свое дело. Он сказал то, что думал. И теперь мой мозг уцепился за его предостережение «будь осторожнее». Он ни за что не отпустит эти слова, не забудет их. Я пытаюсь обмануть свой собственный разум, уверяя себя в том, что, возможно, он-то имел в виду совсем другое. Он хотел сказать: «Будь осторожнее во время секса. Не забудь про презервативы». Но вы же понимаете – это мозг, и он соображает так, как ему надо. Теперь он перебирает все возможные варианты, как Вайолет Марки могла бы разбить мое сердце.
Я нахожу на подлокотнике кресла, в котором сижу, три глубокие царапины. Кто это сделал, когда и зачем? Я провожу по ним снова и снова, стараясь занять собственный мозг. Можно придумать эпитафию для Эмбриона. У меня это плохо получается, и тогда я придумываю ее для матери: «Я была женой, была и остаюсь матерью, хотя даже не спрашивайте меня, где сейчас находятся мои дети». Потом придумал для отца: «Единственная перемена, в которую я верю – это бросить жену и детей и начать жить с совершенно другим человеком».
– Давай поговорим о результатах твоего академического оценочного теста, – предлагает Эмбрион. – Ты набрал две тысячи двести восемьдесят баллов из двух тысяч четырехсот возможных. – В его голосе звучит крайнее удивление, как будто он и сам не верит в то, что говорит. Так и хочется ответить ему: «Серьезно? А не пошел бы ты…»
Правда заключается в том, что я прекрасно прохожу все тесты. Так было всегда. Я замечаю:
– Здесь поздравления тоже были бы весьма уместны.
Он продолжает говорить, как будто совсем не слышит меня:
– В каком колледже ты предполагаешь продолжать свое образование?
– Я еще точно не знаю.
– Тебе не кажется, что настало время немного подумать о своем будущем?
Я думаю о нем, правда. Например, я думаю о том, что уже сегодня, но немного позже, увижу Вайолет.
– Я и вправду думаю о нем, – честно признаюсь я. – Вот прямо сейчас, сию секунду и думаю.
Он вздыхает и закрывает папку с моим делом.
– Увидимся в пятницу, Теодор. Если у тебя возникнут вопросы, заходи.
Из-за того, что наша школа – это гигантское здание с огромным количеством учеников, мы с Вайолет видимся не так часто, как вам это может показаться. У нас вместе проходит только один урок. Чаще бывает так, что у меня занятия идут в подвале, а она в это время учится на четвертом этаже, я перехожу в спортзал, а она уже в другом корпусе, в оркестре. Я перемещаюсь в крыло естественных наук, а она уже мчится в противоположный отсек, где занимаются иностранными языками, на урок испанского.
Во вторник мне все это порядком надоедает, я посылаю свое собственное расписание ко всем чертям и стараюсь встретить ее у кабинета после каждого урока, чтобы лично проводить до следующей аудитории. Чаще всего мне приходится галопом скакать из одного конца здания в другой, но дело того стоит. Причем не стоит забывать, что у меня очень длинные ноги, и я успеваю повсюду вовремя, даже если при этом мне приходится огибать толпы то слева, то справа, а то и просто перепрыгивать через головы других учеников. Но с этим я управляюсь достаточно легко, поскольку все они передвигаются, как стадо зомби или группа слизней.
– Привет всем! – кричу я на бегу. – Какой сегодня прекрасный денек выдался! День неограниченных возможностей!
Но из этой обленившейся толпы вряд ли хоть кто-то успевает поднять на меня взгляд.
Первый раз я встречаю Вайолет, гуляющей вместе со своей подругой Шелби Пэджет. Во второй раз она удивляется моему появлению:
– Финч, это опять ты?
Мне трудно судить, рада ли она меня видеть или удивлена, а может быть, и то и другое. На третий раз она вежливо осведомляется:
– А ты сам-то не опоздаешь?
– А что они могут со мной сделать даже в самом худшем случае? – Я хватаю ее за руку, и мы вместе несемся вперед. – Дайте дорогу, люди! Освободите путь!
Проводив ее до кабинета русской литературы, я бегом возвращаюсь вниз по главной лестнице, потом снова вниз уже по другой, миную, как молния, центральный вестибюль, где чуть ли не врезаюсь с разбега в самого директора школы Уэртца. Тот сразу начинает интересоваться, что я тут делаю и почему до сих пор не в классе, и самое главное, почему я, молодой человек, несусь так, будто меня нагоняет противник, наступая на пятки.
– Патрулирую школьные коридоры, сэр. В последние дни в школах стало небезопасно. Я уверен, вы уже успели прочитать о том, что произошло в Рашвилле и Ньюкасле. Туда прорвались неизвестные, похитили компьютерное оборудование, уничтожили немалое количество библиотечных книг, в крыле администрации успели похитить приличную денежную сумму, и все это происходило среди бела, у всех под носом.