Особый тип Баранов (СИ)

       В гостиницу приехал к полуночи. Шишкин, не старый, не урод, впустил его в номер и вернулся к подоконнику, где Павел заметил бутылку красного и дорожку белого.
 — Угощайся, Овчинников.
 Павел открыл было рот, чтобы привычно ответить: «Я пас», но вовремя опомнился:
 — Я бы вина выпил, — и сел в кресло у окна.
 Шишкин разлил вино по бокалам, устроился по-турецки на широком подоконнике и посмотрел сквозь кроваво-красную жидкость на уличные фонари:
 — Нравится мне у вас. В Москве слякоть бесконечная и люди очумевшие. Ты с ними о важном разговариваешь, а они левой рукой эсэмэски отправляют, а правой на айпаде что-то пишут. Была бы третья — они бы и её заняли. Я не знаю, что с людьми случилось. Я даже не знаю, когда именно это случилось...
 Шишкин отпил вина и занюхал с подоконника дорожку, продемонстрировав Павлу спортивную растяжку. Зажал нос пальцами и продолжил:
 — А у вас тут снежок. Бесплатный, из снега. И люди тебя слушают. Я сегодня ездил на горно-обогатительный комбинат по редкоземельным металлам — ты знаешь, он скоро планируется к запуску? Так вот, люди — хоть забирай с собой в Москву. Такие хорошие у вас люди — настоящие, живые. Вкусные. Ты говоришь, а они тебя слушают — реально слушают. И даже понимают! Вот как ты. Ты же понимаешь меня?
 — Нет.
 Шишкин рассмеялся, откидываясь на тёмное стекло. Глаза неестественно блестели:
 — Всё ты понимаешь, Овчинников.
 — Почему я?
 — Потому что мне скучно. Потому что ты — живой. Потому что когда я тебя трахну, ты не отряхнёшься и не побежишь дальше, как в жопу раненая белка, а это будет что-то значить для тебя. Потому что Крошин меня заебал, и вся ваша ебучая областная Дума меня заебала. Потому что я видел тебя в Москве в очень сомнительном месте, и не делай сейчас такую изумлённую морду. Потому что ты сопротивляешься и злишься. Я ответил на твой вопрос?
 — Вы нигде не могли меня видеть. Вы ошиблись.
 — Значит, тебе просто не повезло. Раздевайся.
 Шишкин еще несколько раз закидывался наркотой. И несколько раз отымел Павла — жёстко, болезненно, не заботясь о его состоянии. И луковый мальчик с ямочкой на подбородке не пришёл спасти своего друга от злого сеньора. Шишкин отпустил утром, когда в окно начал вливаться безжизненно-серый рассвет. Уже одевшись, Павел глухо поинтересовался:
 — Вы подпишете решение о строительстве объездной дороги?
 — Я ещё вчера подписал, перед отъездом из Москвы. И подрядчика вашего утвердил. — Шишкин увидел обескураженное лицо Павла и начал похабно ржать: — А ты думал, твоя тугая задница что-то решает в этом вопросе? Вот ты наивный идиот! Иди сюда, я тебе ещё разок вдую.
 Шишкин уцепился за локоть, потянул к себе, а Павла передёрнуло от гадливости, и неожиданно для самого себя он заехал кулаком в хрупкий кокаиновый нос. Хлынуло красное — такое яркое в туманной утренней серости, словно вчерашнее вино пошло носом. Шишкин захлебнулся, сплюнул и утёрся белоснежным махровым рукавом:
 — Вот ты придурок, Овчинников. Я тебе этого не забуду.
 Павел молча вышел. Он не собирался разбивать Шишкину нос, но мысль о том, что он тоже пустил ему кровь, приносила облегчение и некоторое мрачное удовлетворение. Домой не поехал — он не смог бы посмотреть в глаза жене и дочери. Завалился в съёмную квартиру. Долго остервенело мылся, потом выключил телефон, принял пенталгин и лёг спать.
    4. Баранов как Пушкин
       Проснулся от трелей домофона. Пытался скрыться от назойливого пиликания под подушкой, но через несколько минут встал, и, не зажигая в комнате света, выглянул в окно. На улице уже стемнело, но под козырьком подъезда светлела кудрявая голова. Вздохнул и лёг обратно в постель. Домофон замолчал, но в стекло ударился рыхлый снежок — первый, второй. Баранов не так уж бестолков — запомнил, как расположены окна квартиры. Павел высунулся в открытую створку и прошипел:
 — Иди домой, Гоги! Я тебя не звал.
 — Павел Петрович, — громко зашептал Гоша, — мы волнуемся о вас!
 — Мы — это царь Георгий?
 — Нет, это я и Жанна Ивановна. Вы должны были сегодня утром встретиться в театре, но не пришли, и телефон не отвечает, а Жанна Ивановна начала волноваться, а потом я решил проверить...
 — Ты уже в театре?
 — Да, с понедельника работаю. Пустите меня погреться, я очень сильно замёрз и принёс вам колбасы. У вас же холодильник пустой.
 Павел ругнулся, закрыл створку окна и пошёл открывать дверь. Гоша явился с красными щеками и носом: похоже, и правда замёрз. Неудивительно в такой тощей осенней курточке.
 — Я плохо себя чувствую, пойду в спальню и буду спать. А ты позвони Жанне, попей чаю с колбасой и уходи. Понял?
 — Не беспокойтесь, я вас понял. Позвоню, попью и уйду.
 Но он не ушёл. Сначала громыхал посудой на кухне, потом зашумел водой в ванной. Павел представил, как по античному торсу стекают ручьи густой пены. Этого было достаточно. Через шторы пробивался жёлтый свет уличных фонарей, а на стенах качались тени от веток деревьев. Павел ждал. Гоша бесшумно приоткрыл дверь и на цыпочках подкрался к кровати. По белому телу заскользили чёрные ветви — царапая соски, путаясь в светлых волосах внизу живота. Незряче пошарив руками, Гоша тихо юркнул в постель. Павел притворился спящим, хотя членом упирался в одеяло. Он выжидал, что предпримет Гоша. А тот немного полежал, привыкая к темноте, а потом бесцеремонно ухватился за одеяльный стояк и навалился с жаркими поцелуями. Возмущённый наглым и стремительным нападением, Павел протестующе замычал, но тёплые губы запечатали его рот. Целовался Гоша страстно и порывисто, жадно орудуя языком. Павел оторвал его от себя и включил маленький неяркий светильник. Заглянул в пьяные от желания глаза, потряс за плечи: