Одиночество

А еще знаешь, что бесит: когда говорят «заниматься любовью». Уж тогда лучше «трахаться» — пошлость она и есть пошлость. Пошлость и грязь. А уж слово «любовь» не трогали бы. Ну надо же придумать: «заниматься любовью»! Любовь — это чистота. А о какой чистоте можно говорить? О какой стыдливости? Да даже когда Иринка замуж выходила (а тогда ведь еще такого безобразия, как сейчас, не было), и то уж молодежь была бессовестная. Я про Иринку и говорю. Я тебе тогда ничего не сказала: стыдно было. Ну вот. Дня через три после свадьбы случайно заглянула в ее шкаф: все ночные сорочки на месте лежат.
— Ирин, — говорю, — а ты в какой же ночнушке спишь?
— А ни в какой, — отвечает. И не покраснела даже.
Я так и села.
— Да как же это? Как же тебе не стыдно? Мы с твоим отцом, — говорю, — столько лет прожили и ни разу друг друга полностью раздетыми не видели.
— Очень много потеряли. — Это она мне. Представляешь?
И потом еще:
— И как ты только, мам, троих детей умудрилась родить?
Вот ведь какая, еще и поиздевалась надо мной. Это она все-таки более-менее в строгости росла. А про других что говорить? За которыми родители не следили как надо? Теперь-то — вообще ужас. И курят, и пьют. И наркотики эти… Каждый день за Светочку молюсь, чтоб ни в какую дурную компанию не попала. Да она молодец. Учит и учит, ни по каким дискотекам не ходит.
Да что-то я все не про то. Я ведь про Алешу хотела досказать. Я вот что думаю. Генка перед Алешей не в том виноват, что не пошел провожать со всеми Алика. Он-то думает именно так. Говорит, если б я там был, Алешка бы не уехал, я бы не отпустил. Да только от судьбы никуда не уйдешь. В другом он виноват. Свадьба у него была в тот день, когда по Алеше полгода было. Дело в том, что когда они заявление с Аней подавали (ведь все — быстрее, быстрее, а то не успеют! И знакомы-то были — нет ничего, месяца два, наверное), сразу не сообразили, какой месяц, а потом — поздно было. Перенести? Раньше — нельзя, а откладывать — Аню свою обидеть боялся. Конечно, живым — живое. А все равно грех. Может, и все неприятности ему — за это. Не знаю. Но горюет очень. До сих пор. На кладбище ездит часто. Только вот к матери Алешиной заходить перестал. Не могу, говорит, и все.
Ох, Толя, что-то сегодня меня на такие тяжелые воспоминания потянуло. Это, конечно, из-за похорон. Чаще хорошее вспоминается. У нас с тобой много хорошего было. Все нам завидовали. Приедем, бывало, в Озерки свои и идем через все село, ты — в форме (тогда ведь и не знали — штатское носить, если военный), я — всегда в чем-нибудь модном, красивом (ты любил, чтоб на мне все самое-самое было). И Сережа наш — как с картинки. Помнишь, у него китайский костюмчик был, чистошерстяной, с якорями? А платья я себе всегда в ДЛТ покупала, когда в Ленинграде жили. В пятидесятые много чего было. Ткани какие! Разве сейчас такие купишь? Конечно, не все себе могли позволить, но уж офицерские жены, конечно, могли. Роскошествовать не роскошествовали (с чего? Все ведь самим наживать пришлось, с ложки начинали, да за квартиру сколько платили), но уж если платье — то это было платье. И подарки всем, на последнее, а покупали. И вот как-то умели мы тогда радоваться! Какие годы тяжелые пережили, а духом не падали, ждали — лучше будет. Сейчас хают фильмы пятидесятых годов. Наивные, говорят. Да ведь правда все! Такие мы и были. И радоваться умели, и работать, и любить. А сейчас… Ладно, не будем о грустном, как Иринка говорит.
Знаешь, Толь, сегодня на рынке с одной прямо поругалась. Колбасу покупаю, а женщина за мной стоит и говорит:
— И какие же цены! Что ж это с нами делают?
А другая подошла, наглая такая, напористая, лет сорока пяти:
— При коммунистах вам как будто лучше было!
Я и не выдержала.
— Конечно, лучше, — говорю. — Все работали, и зарплату все получали.
— Да зарплата нищенская была. А забыли, как в очередях давились? Как ничего купить было нельзя? — Это все эта, раскрашенная. Разошлась, горластая невозможно какая.
— Нельзя, да покупали. Голодными не сидели, — отвечаю ей.
Хотела еще сказать, да не дали. Все на нее, кто рядом был, набросились. Ее и след простыл.
А с рынка пришла, слышу, по радио какой-то картавый распинается, как ему было плохо без свободы: «Я дышать не мог!» Дышать он не мог. Дыши теперь. А другие пусть с голоду подыхают. Шахтеры, врачи да учителя, которым не платят. Нет, ну ты подумай, нас еще хотят убедить, что мы тогда плохо жили! Да что далеко за примерами ходить. Вон сваха. Простая крановщица, а весь Союз объехала, каждый год — в санаторий по профсоюзной путевке. Где только не была! И мы с тобой могли бы ездить, просто привыкли — домой, в свои Озерки. А помнишь, как по туристической на Кавказ ездили? По горам лазали? Ох и натерпелась я тогда страху. Но не жалею нисколько — есть что вспомнить.
А сейчас люди голодают. Ведь буквально голодают. Это в Москве у них там можно устроиться на работу, фирм всяких полно. А у нас — предприятия стоят, а торговать не каждый может. Да и все не могут быть продавцами, кто-то должен и покупать. А покупать не на что. Так что и продавцам сейчас несладко.
Я вчера вечером смотрела телевизор. Вся обплевалась. Михалков свой фильм представлял — «Сибирский цирюльник», презентацию устроил. Представляешь, ему, оказывается, правительство отвалило на съемки десять миллионов долларов. Долларов! А говорят, денег нет. Для учителей и шахтеров — нет. Голодные забастовки люди уже объявляют.
Вот до чего докатились со своей демократией. Свободы кому-то захотелось. Кто-то ее, свободу, с выгодой, конечно, использует. «Новые русские». А «старые» — подыхай с голоду. Хорошо придумали, ничего не скажешь. Зла прямо не хватает.
А сегодня ведь праздник. Двадцать третье февраля. Как торжественно всегда отмечали… В школу на уроки мужества приглашали курсантов, военных, ветеранов. Матвей Григорьевич наш, военрук (царство ему небесное), при полном параде являлся, со всеми орденами-медалями. А помнишь, ты ко мне в класс сколько раз приходил, рассказывал про флот. Ребята любили, слушали как. А сейчас никакого военно-патриотического воспитания, ничего. Катится все в пропасть. По телевизору — секс да драки. Какое воспитание? Раньше всей школой ходили в кинотеатр, смотрели «Они сражались за Родину», «Освобождение», «А зори здесь тихие…». Вот эти фильмы воспитывали. Да что там говорить… Программу посмотрела, а там никакого намека на День Советской Армии и Военно-Морского Флота (это раньше так называли, а теперь вроде — День защитника Отечества). Какое Отечество? Какие защитники? Все развалили. И страну. И армию.
Нет, ну ты подумай. Ни концерта никакого, ни фильма к такому дню. А представляешь — «торжественное заседание, посвященное 70-летию Алексия II, патриарха всея Руси». Как тебе это нравится?
Не так давно какой концерт закатили налоговой инспекции (ей, видишь ли, семь лет исполнилось), потом — опять все пели и плясали по какому-то поводу. А… сколько-то лет было управлению по борьбе с организованной преступностью. Преступность растет — а они поют и пляшут. А уж ко Дню Советской Армии концерта теперь не полагается. Вот так-то.
Да, я ведь Петру Григорьевичу позвонила сегодня. Поздравила. Он обрадовался. Говорит, скоро вас, Татьяна Михайловна, в гости позову. У меня, говорит, сейчас маленький ремонт, косметический. Вот закончу, порядок наведу — и позову. А я и пойду. Почему не пойти? Хоть наговориться с кем-нибудь.
Знаешь, что-то номер наш, ну, старый, больше не отвечает. Звоню уж какой день — никто не берет трубку. Случилось что? У него, у Петра Григорьевича, здесь ведь и нет никого. Может, в больницу попал. И не узнать ведь никак. Я же только номер знаю, а больше ничего: ни улицы, ни дома. А свой номер я ему дать не догадалась — сама все звонила.
Толь, прямо тоска у меня какая-то. Даже из рук все валится. Надо же помочь человеку, если случилось-то чего. Я сегодня Иринке все рассказала. Она говорит, придумаем что-нибудь.