Мертвый час

Чтение Монтеня толкнуло юного естествоиспытателя на эксперимент, подопытными в котором стали сестра и гувернантка. На каждой прогулке Володя подстраивал им каверзу: то спрячется в кустах за канавой, то к луже подведет, которую не обойти. Барышни, подобрав юбки, покорно прыгали, но вывалившимися результатами не хвастались.
Пришлось подглядывать за ними во время мытья. Володя был уличен и примерно наказан.
– Но сейчас Ася здесь, на даче у родителей, – сообщила Нина.
– Супруг в Грузии остался? – уточнила Сашенька, наливая себе третью чашку чая.
Дома больше двух не пила, но здесь, на даче, да со свежим вареньем, на тенистой веранде, под милую беседу с детьми….
Впрочем, старшие уже не дети. Вон как Женя на Нину заглядывается! И ведь есть на что: фигурка – будто из мрамора точена, кожа светится белизной, а рыжие волнистые кудри обрамляют тонкое с милыми конопушками лицо, на котором не знают покоя озорные зеленовато-серые глазки и алые ниточки мягких губ. Красота!
Нина вопрос проигнорировала, вместо ответа спросила сама:
– А ваш Дмитрий Данилович сюда приедет?
– Непременно.
– Познакомите?
Перед сном Сашенька лениво размышляла: зачем это милой барышне понадобился Диди?
Загадка прояснилась на следующий день.
После обеда соседи Четыркины предложили Александре Ильиничне совместно прогуляться, пока дети под присмотром гувернантки играют в саду.
В отличие от экс-капитана его супруга Сашеньке понравилась. Про таких, как Юлия Васильевна, говорят: «Чудо как хороша!» Хоть и крупная, но удивительно пропорциональная, Четыркина в свои сорок все еще пребывала в эпицентре мужского внимания – редкий кавалер не провожал ее долгим смакующим взглядом. Широкий овал лица с высоким лбом, большие, чуть вытянутые серые глаза, а полукругом над ними – тонкие черные брови, изящный прямой нос и аккуратный, чуть приоткрытый, дабы похвастаться белизною зубов, рот.
Шли не торопясь, наслаждаясь легким ветерком с залива, без которого жара, не спадавшая которую неделю, была бы невыносима. От палящих лучей дам прикрывали зонтики, отставного капитана – неизменное канотье. Почти на каждом шагу старожилы Четыркины раскланивались со встречными и тут же знакомили их с Сашенькой.
– День-другой, и вы тоже будете всех знать, Александра Ильинична, – заверила княгиню Юлия Васильевна.
Дворцовый проспект, по которому совершался променад, делил город на две части: Нагорную, возвышавшуюся над морем почти на 15 сажень [33] от линии горизонта, и Нижнюю, спускавшуюся к заливу.
Говорят, что сперва Петр Первый хотел основать Северную Венецию именно здесь, но местный холмистый рельеф препятствовал устройству каналов, да и речушка Караста уступала по всем статьям полноводной могучей Неве. В итоге новая столица была заложена в ее дельте на плоских болотах. А эти земли император подарил другу и ближайшему сподвижнику светлейшему князю Меншикову. Александр Данилович в своих ингерманландских [34] владениях бывал часто, но до поры до времени жилищ тут не строил. Уж больно далеко от Петербурга.
Все переменилось в 1714 году, когда Петр стал обустраивать в Петергофе загородную резиденцию. Меншиков, во всем подражавший другу-монарху, тут же принялся воздвигать свою. Конечно же, в Ораниенбауме! Ведь отсюда до Петергофа рукой подать – девять верст [35].
Кстати, согласно легенде, название городку дал сам Петр. Заехав как-то к Алексашке, царь увидел в оранжерее померанцевые деревья, на каждое из которых садовник прибил табличку «Oranienbaum [36]». Петр Алексеевич развеселился и повелел впредь городок так и именовать.
– Парк уже осмотрели, ваше сиятельство? – поинтересовалась Четыркина.
– Пока нет. А что? Во дворец пускают?
– Нет, конечно! – всплеснула руками Юлия Васильевна. – Летом в него великая княгиня Елена Павловна [37] выезжает.
– Черт бы ее побрал, – тихо добавил Четыркин.
– Глеб, помолчи…
– Тоже мне, «Princesse la Liberte [38]».
– Умоляю…
– Нет! Ну кто ее просил? Крестьяне сами были против. Челядь в ногах валялась, умоляла не прогонять. А как их содержать, коль ни оброка, ни барщины? Эх, жаль, Михаил Павлович так рано ушел от нас [39]. Он бы им не позволил. Всыпал бы по первое число и супруге, и племянничку-освободителю.
– Да замолчи ты, наконец. С ума, что ли, сошел? – шипела на отставного капитана жена.
– Почему рот мне затыкаешь? Разве только я так считаю? У любого спроси. Да хоть у Александры Ильиничны…
– Боюсь, Глеб Тимофеевич, наши мнения не совпадут. Дед мой крепостным родился, – огорошила Четыркина Сашенька. – С превеликим борением выкупился у помещика.
– М-да, – отвел глаза Четыркин. – Простите…
– Простите его, ваше сиятельство, – подхватила Юлия Васильевна. – Глеб от реформы пострадал как никто другой. Имение его было маленьким, заложенное-перезаложенное…
История помещика Четыркина оказалась столь типичной, что подробности могли и не рассказывать.
К началу Великих реформ в залоге у государственных банков находилось почти две трети российских поместий. Причин тому несколько, но главная – крепостное право. Когда спину гнут задарма, результату грош цена. Свою лепту в разорение внесли и вороватые управляющие, ведь редкие из помещиков сами занимались своим имением. И вовсе не из-за лени – некогда было. По неписаным правилам [40] дворянин обязан был посвятить жизнь государевой службе, военной или гражданской. Вот и приходилось нанимать управляющих, часто абы кого.
Попадали имения в залог и по глупости: карточные долги, роковые женщины, кутежи, роскошные наряды…
Банки до поры до времени к должникам-помещикам относились лояльно: довольствовались уплатой процентов, основной долг требовали в случаях исключительных, а по истечении срока почти всегда соглашались на перезалог.
Но все изменилось в 1861 году.
Крестьян освободили без земли, однако государство предоставило им кредит для ее выкупа. Выдавался он не деньгами, а ценной бумагой, так называемым «выкупным свидетельством». Ими община рассчитывалась с помещиком, получала в собственность землю, а потом в течение сорока девяти лет должна была гасить долг банку, выплачивая ежегодно шесть процентов от суммы, указанной в свидетельстве. Банк, в свою очередь, эти проценты (за вычетом комиссионных [41]) перечислял владельцу выкупного.
Но у тех помещиков, чьи крестьяне до реформы находись под залогом [42], из этих процентов вычли сумму долга. Получили они сущие копейки.
– Пересчитав первую выплату, я расплакался. – Даже сейчас, по прошествии почти десятилетия, на глаза Четыркина навернулись слезы. – Подумал-подумал, продал остатки земли, чертовы свидетельства тоже продал, а вырученные средства пустил в оборот. Коммерсантом задумал сделаться. Счел, что занятие сие проще пареной репы: тут купил, здесь продал. Оказалось, нет. Там недоплатили, здесь обманули, что-то стухло, что-то прокисло… Одним словом: выпустили меня в трубу [43]. Попробовал жить куртажом [44], опять же прогорел. Кабы Юленька не зашла в полпивную [45], сгинул бы друг Четыркин.