Карта времени

Уэллс и Гиллиам Мюррей встречались лишь дважды, но порой и этого бывает достаточно, чтобы возненавидеть кого-то. Во всяком случае, Гиллиаму было достаточно, как очень скоро убедился писатель. Первая встреча произошла апрельским вечером в этой самой гостиной, и с тех пор Уэллсу становилось не по себе при взгляде на ореховое кресло, в которое с трудом втиснулся его дородный посетитель.
Уэллс поразился бычьей мощи гостя, едва тот переступил порог и со слащавой улыбкой протянул свою визитную карточку. Но еще больше его удивило, что, несмотря на свои габариты, незнакомец двигался необычайно грациозно и плавно. Хозяин дома и посетитель уселись друг против друга и принялись деликатно друг друга рассматривать, пока Джейн разливала чай. Когда женщина вышла из комнаты, незнакомец одарил писателя самой приторной из имевшихся в его арсенале улыбок, рассыпался в благодарностях за то, что тот безотлагательно принял его, а затем он буквально похоронил Уэллса под лавиной похвал «Машине времени». Впрочем, есть немало честолюбцев, которые хвалят других лишь для того, чтобы продемонстрировать собственный ум и утонченность натуры, и Гиллиам Мюррей был из их числа. Пока гость на все лады превозносил роман, расхваливая не только сюжет и образы, но и выбор цвета для костюма главного героя, Уэллс вежливо слушал, недоумевая про себя, отчего кому-то понадобилось вваливаться к нему в дом, вместо того, чтобы изложить свои восторги в письме, как поступают остальные почитатели. Страстные панегирики раздражали не хуже затяжного осеннего дождя, но писатель терпеливо ждал, когда их поток иссякнет и можно будет вернуться к обычным делам. Однако вскоре оказалось, что похвалы были только предисловием, и, покончив с ними, гость все-таки перешел к истинным причинам своего визита. Истощив запасы восторженных фраз, Гиллиам достал из портфеля увесистый манускрипт и бережно, будто священную реликвию или новорожденного младенца, протянул его хозяину дома. «Капитан Дерек Шеклтон, подлинная и душераздирающая история героя будущего», — прочел пораженный Уэллс. Подробности вечера почти стерлись из его памяти, но одно он запомнил точно: в тот раз Гиллиам распростился с ним на неделю, заручившись обещанием, что его творение будет прочитано и — если окажется достойным — рекомендовано Хенли.
Уэллс приступил к чтению рукописи без всякой охоты. Он чувствовал, что сочинение этого тщеславного графомана едва ли представляет интерес, и не ошибся. С трудом осилив несколько страниц претенциозной чепухи, писатель принялся зевать от скуки и дал себе слово никогда больше не встречаться с поклонниками. Романчик оказался тоскливым и глупым — в духе новомодной ерунды, заполонившей книжные лавки. Научный бум последних лет заставил многих графоманов взяться за перо, чтобы придумывать все новые и новые бессмысленные машины, призванные исполнять все новые и новые человеческие капризы. Уэллс таких книжек не читал, но Хенли в шутку рекомендовал ему сочинения некоего Луиса Сенаренса [16] из Нью-Йорка, герои которых строили летучие корабли и на них исследовали самые отдаленные уголки планеты, распугивая племена аборигенов. Уэллсу особенно запомнилась история про еврея, который изобрел прибор для увеличения любых существ и предметов. Подробно описанные Хенли картины Лондона, атакованного гигантскими мокрицами, были одновременно и нелепыми и жутковатыми.
Роман Мюррея вызывал похожие чувства. За пышным названием скрывались бредни безумца. Гиллиам всерьез полагал, что заводные куклы, которых продают в лондонских игрушечных магазинах на потеху детворе, со временем могут обрести душу. Да-да, оказывается, в их деревянных головах роились мысли, очень похожие на человеческие, а в сердцах жила ненависть к существам из плоти и крови — их поработителям. Вскоре у них нашелся вожак, военный паровой автомат по имени Соломон, и он без лишних раздумий вынес приговор всей человеческой расе: полное уничтожение. Прошло совсем немного времени, и планета превратилась в гигантскую свалку, по которой, словно испуганные крысы, сновали стайки чудом уцелевших людей, но в огне старого мира родился спаситель, отважный капитан Шеклтон — через несколько лет кровопролитной войны он убил Соломона в смехотворном поединке на шпагах. И, словно всего этого было мало, на последних страницах своего творения Гиллиам решил обратиться ко всей Англии — или, по крайней мере, к сообществу производителей автоматов — с суровой проповедью: Господь покарает тех, кто вздумает соперничать с ним в создании живых существ. Так и будет, подумал Уэллс, если понимать под живыми существами железяки с моторчиками внутри.
Как сатира роман еще, пожалуй, сошел бы, но беда в том, что Мюррей был убийственно серьезен, и его мрачный, выспренний тон лишь усиливал комический эффект. Допустить, что 2000 год хотя бы отчасти будет таким, каким нарисовал его автор, было совершенно немыслимо. С точки зрения стиля эта напыщенная писанина была совершенно беспомощна, персонажи вышли картонными, а диалогам не хватало живости. Такой роман мог написать любой человек, вообразивший себя писателем. Слова в нем громоздились друг на друга как бог на душу положит, и поэтому чтение превращалось в долгий и довольно мучительный процесс. Гиллиам был из тех всеядных читателей, которые уверены, что процесс создания книги напоминает украшение парадной кареты. Текст, по его мнению, следовало уснащать туманными метафорами, невообразимыми гиперболами и непроизносимыми словесными конструкциями. На последних страницах у Уэллса даже случился приступ тошноты — до такой степени было оскорблено его эстетическое чувство. Роману, вне всякого сомнения, была прямая дорога в камин; более того, если бы машина времени действительно существовала, Уэллс самолично отправился бы в недалекое прошлое, чтобы переломать наглому писаке пальцы до того, как его нелепое детище опозорит доброе имя словесности. Однако он отчего-то совершенно не испытывал желания высказать все это Мюррею в глаза, а потому предпочел умыть руки и передать манускрипт издателю, предоставив ему мучительно подыскивать слова, чтобы отказать автору, а в том, что автор получит отказ, сомневаться не приходилось.
Однако когда Гиллиам Мюррей вновь появился на пороге дома Уэллса, писатель так и не решил, что делать. Гиллиам пришел точно в назначенное время, на губах его играла все та же сладкая улыбка, но на этот раз показная любезность скрывала адское нетерпение. Он сгорал от желания узнать вердикт знаменитого писателя относительно его книги, но до поры до времени обоим приходилось соблюдать протокол. Обмениваясь банальностями, они прошли в гостиную и, совсем как в прошлый раз, уселись друг против друга, а Джейн вновь принялась разливать чай. Воспользовавшись паузой, Уэллс осторожно разглядывал своего взволнованного гостя, тщетно старавшегося растянуть мясистые губы в безмятежной улыбке. Внезапно писатель ощутил всю глубину и мощь собственной власти над сидящим перед ним человеком. Уж он-то знал, сколь ценно для любого автора его сочинение и сколь мала эта ценность в глазах других, тех, кто не проводил над ним бессонных ночей. Неблагоприятный отзыв, каким бы справедливым он ни был, неизбежно причинял невыносимо острую боль. Это был страшный удар, и не у всех хватало сил принять его со стойкостью раненого солдата; для хрупких натур такое испытание становилось вселенской катастрофой. И вот в руках Уэллса чудесным образом оказались мечты и надежды совершенно постороннего человека. В его власти было растоптать их или защитить. И скверное качество мюрреевских писаний тут не играло совершенно никакой роли, ведь Уэллс все равно решил отдать рукопись Хенли. Речь шла о том, во зло или во благо употребить свою власть, осадить высокомерного болтуна, чтобы насладиться его унижением, или на краткое время, до окончательного приговора Хенли, подарить ему надежду, что книга вышла неплохой.
— Так что же, мистер Уэллс? — нетерпеливо спросил Мюррей, едва Джейн покинула комнату. — Как вам мой роман?