Дворец грез

— О Паари! — воскликнула я, скользя пальцами по мягкой, сухой поверхности бумаги. — Как замечательно!
Иероглифы, изящные и симметричные, были черными, как ночь, но свет заходящего солнца, что наполнял окружающую пустыню, окрашивал папирус в цвет крови. Я осторожно свернула работу и вручила ему.
— Ты будешь великим писцом, — сказала я ему. — честным и умным. Вепвавет обретет истинное сокровище, заполучив такого слугу, как ты.
Он улыбнулся мне и подставил лицо горячему вечернему ветерку.
— Возможно, я смогу отдать тебе некоторые папирусы насовсем, — сказал он. — Когда начну работать для учителя, меня будут обеспечивать всем необходимым, и, если я буду писать очень мелко, будут оставаться чистые листы. А если нет, тогда я, может быть, смогу купить для тебя несколько. Или ты сможешь купить их сама. — Он зачерпнул горсть песка и стал тонкой струйкой сыпать себе на голени. — Разве теперь, когда ты так много умеешь, мать хоть иногда не делится с тобой тем, что ей платят за работу?
Вопрос был совершенно невинным, однако знакомое чувство отчаяния вдруг захлестнуло меня вновь с такой силой, что я задрожала, и с ним пришло внезапное чувственное осознание всего вокруг. Я всем своим существом впитывала величие сияющего Ра, красно-оранжевого на фоне бесконечности пенных песчаных барханов; чистый и сухой ветер, что раздувал волосы и сметал с праздно покоящихся пальцев Паари крошечные песчинки, которые прилипали к моему измятому платью; мерное и спокойное дыхание брата — и все это смешивалось во мне с такой паникой, что хотелось вскочить и бежать, бежать прочь, через пустыню, бежать прямо в жадные, пламенеющие руки Ра и так исчезнуть.
— Боги!.. — выдохнула я, и Паари остро глянул на меня:
— Что с тобой, Ту?
Я не могла ответить. Сердце отчаянно колотилось, отдаваясь болью, руки в песке судорожно вздрагивали. Я изо всех сил пыталась совладать с собой и, когда возбуждение начало отступать, уткнулась лбом в колени.
— Мне двенадцать лет, — глухо сказала я, не поднимая головы. — Почти тринадцать, Паари. В каких глупых мечтах я питала? Несколько месяцев назад я стала девушкой, мы с мамой ходили в храм и приносили дары, и я была так горда. И она тоже. Скоро у тебя будут собственные дети, сказала она мне; только, понимаешь, я совсем об этом не думаю. — Я подняла голову и встретилась с ним глазами. — Для чего оно мне, все это учение? Я была так поглощена желанием узнавать новое, так радовалась оттого, что у меня получается. Двери темницы отворятся, говорила я себе, но я ни разу не остановилась, чтобы спросить себя, а что же дальше. — Я резко рассмеялась. — Мы оба знаем, что дальше, правда, Паари? Другая темница. Да, плата за работу. Мать часто дает мне вознаграждение. Я смешиваю снадобья, ее мешок всегда набит нужными лекарствами, утешаю женщин, омываю младенцев, перевязываю пуповины, и все время я занимаюсь с тобой, я так много учусь… — Я сжала его руку. — Однажды какой-нибудь парень из селения придет к нашей двери с подарками в руках, и отец скажет мне, что такой-то просит моей руки, у него много ароур или же много овец, вы будете хорошей парой. И что я скажу?
Паари высвободил свою руку.
— Я не понимаю, что происходит, — возразил он. — Ты меня пугаешь. Когда это случится, ты скажешь «нет», если он тебе не понравится.
— Правда? — выдохнула я. — Я скажу «нет». Но пройдет время, и появится другой человек, возможно, не такой уже молодой, как первый, и я опять скажу «нет». Сколько раз я смогу сказать «нет», прежде чем мужчины перестанут приходить к нашей двери и я стану той, над кем женщины так любят насмехаться и кого так презирают? Высохшей старой каргой, из тех, что обременяют собственные семьи и позорят себя?
— Ну, тогда скажи когда-нибудь «да» и покорись, — сказал Паари. — Ты всегда знала, что твое предназначение быть повитухой в селении и, если повезет, выйти замуж и наслаждаться плодами своего труда с хорошим мужем.
— Да, — сказала я медленно. — Я всегда это знала и все же не знала. Ты понимаешь меня, дорогой? Я не знала до сих пор, до этого самого момента, сидя здесь, на песке, рядом с тобой, не знала, что я не вынесу этого!
Он продолжал рассматривать меня.
— Тогда чего же ты хочешь, Ту? — спросил он мягко. — Для чего ты еще можешь пригодиться? Слишком поздно обращаться с прошением в храм, чтобы стать одной из певчих или танцовщиц Вепвавета. Тебе нужно было начинать танцевать в шесть лет, и, кроме того, девочки, которые танцуют, делают это, потому что их матери были танцовщицами. Эта жалость к себе не украшает тебя. Жизнь в селении хороша.
Я задумчиво провела рукой по волосам и вздохнула. Ужасный груз отчаяния медленно таял.
— Да, — согласилась я, — но я не хочу провести здесь всю жизнь. Я хочу увидеть Фивы, хочу носить тонкий лен, хочу иметь мужа, который был бы способен на большее, чем приходить домой в конце дня, весь в поту и земле, есть чечевицу и рыбу. И дело не в богатстве! — горячо выкрикнула я, видя выражение его лица. — Я не уверена ни в чем, кроме того, что должна уехать отсюда, иначе я умру!
По его лицу скользнула легкая усмешка, и мне стало ясно, что на этот раз он не понял, не смог разделить со мной этот ураган мрачных предчувствий, который только что бушевал во мне. Его честолюбие не простиралось далеко, и цели его были удобны и вполне осуществимы. Они соответствовали его спокойному темпераменту. Паари было не дано стать праздным мечтателем.
— Уверен, ты преувеличиваешь, — мягко упрекнул он меня. — Разочарование в деревенской жизни еще не повод думать о смерти, Ту. Ты упрямая молодая девушка. — Он быстро вскочил и протянул руку, чтобы помочь мне подняться. — Ра уже опустился в рот Нут, — пояснил он, — нужно идти домой, пока полная темнота не накрыла нас. Есть ли у тебя какой-нибудь план, как выбраться из удушливого, мрачного лона Асвата?
Теперь он поддразнивал меня, поэтому я не захотела больше обсуждать с ним эту тему.
— Нет, — ответила я коротко и зашагала впереди него, обратно к полям, но смутно различимой тропе, что вела в вечернюю тишину селения.
Но мой внезапный взрыв чувств там, в пустыне, горячий и искренний, не остался незамеченным невидимыми силами, что управляют нашими судьбами. Иногда такой вот всплеск истинного страдания, возникший вдруг из бесконечного хаоса земного бытия, может вознестись в небо и с огромной силой ворваться в царство богов, и тогда боги, в своем неспешном величии, останавливаются на какой-то миг и поворачиваются к источнику беспокойства. «Так это ты, Ту? — говорят они. — Что тревожит тебя, дитя? Это не простая жалоба. Она несчастлива уготованной для нее участью? Так давайте сплетем для нее другую судьбу. Мы развернем перед ней карту иного будущего, и она сможет выбрать его себе, если пожелает». И тогда незаметно колесо судьбы медленно поворачивается и начинает катиться в другом направлении, и мы только по прошествии лет осознаем, что судьба давно уже ведет нас по иному пути.
Конечно, в то время я так не рассуждала. Это случилось позднее, когда поняла, почувствовала, что взрыв отчаяния в тот день и вызвал непостижимый сдвиг, поворот в моей судьбе. Я возобновила свои занятия с Паари. А что еще мне было делать? Бесцельные или нет, эти занятия были моим лекарством, бальзамом, в котором я пыталась растворить свое негодование. И все же я верю, что именно с этого момента мое прежнее предназначение начало увядать, как хилый сеянец, подавляемый более сильным и жизнеспособным сорняком, и мое новое начало стало обретать форму.
Прошло три месяца, и вот в раскаленный полдень я услышала захватывающую новость. Моя мать со своей ближайшей подругой расположились около дома в тени, между ними стояли кувшин пива и чаша с водой, куда они окунали льняные платочки, чтобы охладиться. Я растянулась на льняной циновке неподалеку от матери и, приподнявшись на локте, лениво наблюдала, как они, завернув наверх узкие платья, выжимали леи над своими смуглыми бедрами; вода поблескивала на их руках. Позади нас, за прокаленной солнцем деревенской площадью, клонилась к воле запыленная прибрежная растительность, ни один кустик не шевелился; саму реку мне не было видно. Я дремала в приятной истоме, наслаждаясь редкими драгоценными минутами абсолютного безделья. Мне исполнилось тринадцать, и тело мое едва начало приобретать первые очертания настоящей женственности. Я созерцала свое тело, стараясь осознать эти изменения: влажную от пота маленькую ложбинку между грудей, скромный холмик бедра, на котором покоилась моя свободная рука. Женские голоса то становились громче, то затихали — приятная литания [15] бессмысленной болтовни, которая меня мало интересовала. Время от времени мать передавала мне намокшую льняную тряпицу, и я проводила ею по лицу, но никто не беспокоил меня разговорами, и я была этому рада. Я отхлебнула пива, от созерцания своих прелестей мысли перекинулись на Паари, который задержался в школе, чтобы писать под диктовку учителя, и потом к отцу, который ушел на собрание деревенских старейшин. Урожай был собран, и земля лежала голая в летнем зное. Он часто скучал в эти месяцы. Его еще ни разу не привлекали к работам на строительстве, которое велось по повелению фараона, потому что его урожаи хлеба и лука были очень хорошими, но тогда ходили слухи, что Египет все ещё слишком ослаблен, чтобы возводить какие-нибудь крупные памятники. Мать с подружкой обсуждали ужасный голод, свирепствовавший в стране во времена сирийского узурпатора Ирсу, пока благой бог Сетнахт и его сын Рамзес, наше нынешнее воплощение бога, и третий, кто носил это прославленное имя, не начали возвращать страну на путь истинной Маат. Летом нередко заходила речь о голоде, о нем всегда говорили с беспокойством, переходя потом на более легкие темы для обсуждения.