Дворец грез

— Знаете, было предсказание, — говорила мамина подружка. — Прорицатель в Фивах предупреждал Осириса Первого и его злого чужеземного визиря о том, что наступит голод, но я думаю, что тогда в стране были такие беспорядки, что никто ничего не заметил. Кто станет думать о голоде в то время, когда его могут убить в своей постели.
Моя мать что-то невнятно проворчала, потом откинулась, прислонившись спиной к стене, и стала вытирать шею и глубокую ложбинку между двумя своими пышными холмами. Я видела, что ее глаза закрыты. Она не любила разговоров на серьёзные темы, предпочитая анализировать мелкие недостатки и безобидные секреты соседей.
— Я слышала, что в Асват должен прибыть прорицатель, — продолжала женщина, — очень известный прорицатель, с которым советуется сам фараон. Он хочет посовещаться с нашим оракулом, я имею в виду, конечно, нашего храмового оракула, служителя бога Вепвавета.
— О чем? — вздохнула моя мать. Ее глаза оставались закрытыми.
— Ну, похоже, что Великий Гор строит флот и собирается торговать с Пунтом [16] и на Красном море, и даже в Индийском океане, а поскольку Вепвавет — бог войны, царь хочет знать, не опасно ли посылать туда корабли. — Она повернулась к моей матери и продолжала, заговорщически понизив голос: — В конце концов, за последние двенадцать лет Рамзесу пришлось воевать трижды. [17] Он ведь не хочет, чтобы на его корабли напали, когда те пойдут обратно, груженные сокровищами, в которых так нуждается фараон.
Мать открыла глаза.
— Ну откуда ты знаешь, в чем нуждается владыка? — сказала она резко. — Это не наше дело. Допивай свое пиво, болтунья, да расскажи мне лучше, как дела у твоих сыновей в школе.
Ее подружка ничуть не смутилась. Она была лучшей приятельницей матери, потому что никогда не унывала. Она выпрямилась и перевела дух, собираясь разразиться новой тирадой, когда я прервала ее.
— А этот прорицатель, — спросила я, — когда он прибудет? И как долго он останется здесь? Будет ли он вещать что-нибудь для селян или только советоваться с оракулом Вепвавета? — Я была необычно возбуждена, всю мою сонливость как ветром сдуло.
Она улыбнулась мне, сверкнув неожиданно белозубой улыбкой на бронзовом лице.
— Я не знаю, — призналась она, — но муж говорит, что он приедет на этой неделе. Жрецы делали уборку в храме и так яростно молились, будто к ним собирается явиться сам фараон. Спроси Паари. Он сможет рассказать тебе больше.
— Выброси из головы эти дурацкие мысли, Ту, — безапелляционно заявила мать. — Даже если человек согласится вещать для людей здесь, в селении, плата за это будет слишком высока, и с тобой, моя маленькая овечка, на эту тему никто советоваться не будет. — Чтобы смягчить свои слова, она снова наполнила мою чашку пивом и протянула ее мне. — Вряд ли ты сможешь предложить ему свои услуги как начинающая повитуха!
Я скорчила ей гримасу, пожала плечами, молча соглашаясь, потом выпила пиво. Голова моя внезапно начала работать. Что я могу предложить такому человеку, чтобы он согласился вглядеться в мое будущее и сказать мне раз и навсегда: покину ли я когда-нибудь это место? Женщины добродушно посмеялись надо мной, потом снова взглянули друг на друга. Подруга матери с напускной скромностью поинтересовалась:
— Я слышала, что к тебе как-то поздно ночью приходил некий известный нам обеим человек, чтобы ты дала ему горстку колокаса. Я понимаю, дорогая, ты ничего не скажешь, но выводы напрашиваются довольно забавные.
Меня совсем не интересовало желание этого мужчины излечиться от бесплодия. Я больше не прислушивалась к разговору, который то и дело повисал. Перевернувшись на спину, я закинула руки за голову и уставилась в яркую синеву неба. Мне было необходимо получить подтверждение у Паари и удостовериться, что это не просто сплетня, искаженная пересказами. И если это было правдой, какую плату я могла бы предложить всемогущему прорицателю? Что он мог бы принять от меня? У меня не было ничего ценного — три платья, простой костяной гребень для волос, ожерелье из глиняных бусин, выкрашенных в желтый цвет, хорошенькая кедровая шкатулка, которую мне отец однажды привез из Фив; в ней я хранила несколько дорогих для меня вещиц: перья, камни причудливой формы, что захватили мое воображение, высушенные цветы, сморщенную, но все еще очень красивую кожу змеи, что я нашла возле скалы в пустыне. Ясно, что ничего из этого не подойдет. Я даже прикинула, что бы можно было украсть, но эта мысль была мимолетной и несерьезной. Даже управитель селения, богач по нашим меркам, у которого был свой раб, десять ароур земли и три надменные дочери, щеголявшие в платьях цветного льна и с миленькими лентами в волосах, был бедняком но сравнению со знатью и аристократами, которые могли навалить груды золота и серебра к ногам такого человека. Я вздохнула Что я могла сделать?
Тени становились короче. Ра продвинулся по своим небесным путям, и его горячие пальцы начали ласкать мои пятки, его прикосновение было одновременно и приятным и обжигающим. Я села и подтянула колени. И тут мне в голову пришла безрассудная идея, настолько скандальная, что у меня даже дух захватило. Я, должно быть, закашлялась, потому что мать покосилась на меня. Я встала и, стараясь не встречаться с ней взглядом, сказала:
— Я пройдусь по тропинке вдоль реки и встречу Паари.
Она не возражала, и я живо отправилась сквозь слепящее облако уличной пыли.
Едва войдя в редкую тень деревьев, я замедлила шаг. Я никого не встретила по дороге в этот удушливый, бесконечно долгий полдень, а если и встретила, то не заметила бы никого. Что я могла предложить? Себя, конечно. Свою девственность. В любом случае она для меня ничего не значила. Я не собиралась хранить ее для какого-нибудь деревенского простака, какого-нибудь нерадивого мужа, как это делали другие девушки. Я слышала, как они шептались, видела, как они искоса поглядывали на проходивших мимо мальчишек, любуясь легким блеском их смуглой кожи и тугими, натренированными в поле мускулами. Но я видела дальше, чем они. Я видела этих стройных мальчиков через двадцать или тридцать лет, в возрасте их отцов; эти гладкие мускулы станут узловатыми, спины ссутулится, руки станут грубыми и шишковатыми, а лица избороздят морщины от беспощадного солнца и тяжелой работы. Только мой отец, единственный из всех мужчин селения, казалось, заботился о своем теле, стрелял из лука и подолгу плавал в реке, поэтому его позвоночник оставался прямым и мускулы эластичными. И все же даже на его внешности стала сказываться суровость нашей жизни.
Нет. Это было не для меня. Я могла бы продать свое тело за одно-единственное верное предсказание своего будущего и сочла бы сделку достойной. Мужчины любили молоденьких девочек, я знала это. Я слышала, что они говорили, слышала их похотливый смех, когда кувшины пива опустошались в дни деревенских празднеств. Я была довольно привлекательной, с начинавшей наливаться грудью, длинными ногами и узкими бедрами, и, конечно, мои необычно синие глаза могли очаровать мужчину, который, возможно, привык видеть девушек с экзотической внешностью где-нибудь в Фивах и в Дельте, но никак не ожидает встретить нечто подобное здесь. Моя мать умерла бы от стыда, если бы узнала. Отец побил бы меня. Меня бы презирали в селении. От этих мыслей сердце у меня тяжело заколотилось.
Я добралась до территории храма. Священный дом Вепвавета стоял, стройный и белый, в ослепительном солнечном свете; я отыскала клочок тени прямо у тропы и опустилась на землю, рассматривая здание со смешанным чувством восхищения и благоговейного трепета, который всегда испытывала при виде храма. Мне бы хотелось сидеть на краю каменного канала и болтать ногами в воде, но солнце было слишком горячо, и, кроме того, летом вода в канале всегда стояла слишком низко. Ни из-за стен, ни из-за печально поникших зарослей вокруг не доносилось ни звука. Я ждала.