Цыганские сказания (СИ)
— Может быть, я сама спрошу императора, что он допустит?
— Вы переоцениваете своё влияние на него.
— А вы недооцениваете народную мудрость «За спрос не бьют в нос» и «Попытка не пытка».
— Ну что же, — голос Тота стремительно леденеет. — Запретить этого я вам не могу. Тем не менее, как ваш начальник, я настаиваю на том, чтобы вы не задерживали приказы долее, чем на четверть часа, и не вносили изменений без предварительного согласования лично со мной. Как со мной связаться, вы отлично знаете.
— Яволь, майн генераль, — нежно выпеваю я. Ладислав, наконец, освобождает моё законное кресло и, засунув мою же законную ручку себе в карман, покидает кабинет с видом шефа имперской службы безопасности, устроившего эффектную и болезненную выволочку нерадивой подчинённой.
— Какая от тебя польза, кроме вреда, если ты даже кресло задницей нагреть не можешь, — обиженно бормочу я, устраиваясь на своём месте. Селектор издаёт лёгкое шипение и сухое замечание Тота:
— Госпожа Хорват, я всё ещё в приёмной.
— Принести вам чаю? — любезно осведомляюсь я.
— Спасибо, в другой раз, — голос Ладислава веет ночной Сахарой, и я вспоминаю очень популярный сейчас анекдот по бездомного вампира и дамский тампон. Чёрт.
Я выжидаю минут пятнадцать, повторяя русские глаголы, и требую у секретаря кофе и сегодняшний выпуск «Имперского вестника» на немецком. Встаю у двери, так, что она скрыла бы меня, открывшись — приёмчик, заимствованный мной у покойной матери сиротки Рац. Когда господин Балог проходит мимо меня с подносом в руках, я, не говоря ни слова, тычу пальцем ему в область правой почки.
Эффект несколько превосходит мои ожидания: мой секретарь не только вздрагивает и роняет поднос, но и, выхватив пистолет из кобуры на боку, резко оборачивается и целится мне в лоб. То есть целился бы, если бы я, во-первых, была на голову выше, а во-вторых, не переместилась бы под его рукой так же резко, вновь оказавшись в итоге за его не слишком широкой спиной.
— Вы только что покусились на жизнь императора, между прочим, — говорю я в сторону лопаток, обтянутых тонкой тканью сорочки.
— Прошу прощения, госпожа Хорват, — голос секретаря ровен и почтителен, но я вижу, как моментально наливается влагой белизна льна на его спине. С такого расстояния я даже запах его страха чувствую. Господин Балог аккуратно убирает пистолет в кобуру и разворачивается ко мне лицом.
— Подберите, — я указываю на бренные останки чашки и мокрую газету. — И сделайте мне другой кофе. И другую свежую газету принесите.
Секретарь присаживается на корточки, аккуратно собирая на поднос осколки. Наверное, в этом месте я должна упиваться его унижением, но меня накрывает чувство гадливости. Однако я продолжаю, как ни в чём не бывало:
— Господин Балог, вам выражение «цыганский нож» известно?
— Это идиома.
Он отвечает глухо, не поднимая головы.
— Да. Но вы вполне можете получить её в подарок, если будете слишком часто докладываться Тоту. И работа на ИСБ, как вы, наверное, знаете, вас не спасёт. Дворец, и особенно наша часть, кишит цыганами, если вы не заметили. И знаете, что я скажу? Не только дворец. Нас мало, но мы умеем всегда быть там, где надо. А потом там больше не быть.
Я жду его взгляда. Я знаю, что он будет исполнен ненависти, и готовлюсь его выдержать.
У него печальный, тусклый взгляд.
— Госпожа Хорват… я ведь не ваш враг. И докладываю не из вражды к вам. Я только дополняю показания устройств из вашего кабинета. Это моя работа. Я маленький человек, госпожа Хорват. Я делаю работу, которую брезгуют выполнять вампиры и к которой не приспособлены «волки».
Такого отвращения к себе я не испытывала со времён общения с покойным Марчином Казимежем Твардовским-Бялыляс.
— Идите, — говорю я. — Принесите мне кофе. А потом приготовьте приказ о зачислении в личную императорскую гвардию девицы Рац Катарины тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения на звание курсанта… сопутствующие указы тоже.
Когда дверь за ним закрывается, добавляю в пространство негромко, но чётко:
— Лаци дурак! — и показываю язык. Наугад, в сторону зеркального шкафа в углу кабинета.
Лаци дурак. Дурак. Дурак. Я выкрикиваю это слово, выходя — выскакивая — из «крутилочки». Если Тот услышит, то отлично будет знать, о ком это. И мне всё равно.
***
Говорят, что у одного иранского офицера из знатной семьи была любовница, танцовщица шестнадцати или семнадцати лет. Она была так красива, что офицер не боялся дарить ей самые дорогие украшения, зная, что ни одно из них не затмит её красоты. Когда она кружилась в танце, разрумянившаяся, с рассыпанными косами, перс приходил в такой восторг, что принимался молиться.
Танцовщица любила его; когда Иран воевал с Россией за Арарат, она поехала за своим офицером на фронт и служила ему там усерднее любой жены.
Однажды ночью лагерь захватили русские. Офицер был тяжело ранен в схватке. Один русский врач, цыган, взялся его выдернуть за усы с того света. Сделал сложнейшую операцию. Танцовщица, которую русские сочли женой офицера, выхаживала возлюбленного днями и ночами. Офицер выжил.
Из благодарности перс подарил доктору свою любовницу.
Её крестили и венчали с цыганом в тот же день в походной часовне, и она больше ни разу в жизни не танцевала.
***
Кажется, я схожу с ума.
Глава III. «Дешевле всего купить беду». Цыганская народная пословица
Mulo dado, mulo dado,so tu voinesa?Я не вполне понимаю, как дожила до следующей пятницы — до возвращения Ловаша (ещё один плюс от прочитывания приказов — теперь я знаю, когда император куда-то собирается, потому что его обязательно должны сопровождать мои гвардейцы в том или ином количестве). Ладислав сделал мне повторную выволочку в понедельник. Как ни странно, не из-за «дурака» и не из-за Балога.
— Что это за чушь? Зачем нам четырнадцатилетняя девчонка?
— Низачем. Кордебалет.
— Это, позвольте, уже не кордебалет. Это, любезная Лилиана, детский сад. Как вам пришла в голову подобная мысль?
— Я сверялась с законами и уставом. Подросток может быть зачислен во все виды сухопутных войск в звании курсанта с четырнадцати лет, в виду особых обстоятельств и по специальному разрешению старшего офицера. Я — старший офицер, а среди особых обстоятельств значится в том числе утрата обоих родителей.
— Лилиана, вы что, ищете законные способы мне досадить?
— Отнюдь. Я могу поклясться, что не предвидела вашей реакции. Она какая-то очень острая, на мой взгляд, — я поневоле раздражаюсь, потому что мои нервы убиты уже прошедшей неделей и особенно выходными в компании сиротки Рац.
— Подпишите аннулирование разрешения и приказов о зачислении девочки в гвардию.
— С чего это?
— С того, что ей нечего там делать. У нас служат «волки». Малышне во дворце не место.
— Курсантам Пиште Лакатошу и Ангелике Шаркёзи по шестнадцать лет, ещё трём рядовым по семнадцать. Катарина повыше и посильнее половины из них.
— Сильнее двух с половиной человек! Великолепно! Курсанты Лакатош и Шаркёзи, а также трое рядовых являются полноценными «волками», поскольку уже проходили через смерть. Катарина — ребёнок. Ещё не хватало, чтобы она совершила попытку суицида прямо во дворце.
— Будет куда лучше, если она совершит попытку суицида днём у меня дома, без присмотра хотя бы одного «волка»? Лучше сразу признайтесь, что вы намерены избавиться от единственного ребёнка Люции Шерифович, ещё и замешав в этом меня.
— Я не убиваю детей!
— Ну да, просто позволяете им умереть, поместив в опасные условия. Думать, что при этом вы остаётесь приличным человеком — немного слишком самонадеянно.
