Бумажный лебедь (ЛП)
Я свободно могла передвигаться по яхте, но предпочитала свернуться калачиком на диванчике напротив кухни. Дамиан большую часть времени проводил наверху, у руля. Два человека, вынужденные находиться близко друг с другом день за днем, могут свободно общаться, не произнося ни слова. Он напоминал мне о боли, темноте и моем разрубленном надвое пальце. Я, наверное, напоминала ему о неудавшейся мести и монстре внутри него, потому что мы оба избегали друг друга, кроме того периода времени, когда мы ели или спали.
Я не спрашивала его о том, что сделал мой отец. За что бы, по мнению Дамиана, он ни был в ответе ― это все ложь или ошибка. Уоррен Седжвик был самым добрым, самым щедрым человеком в мире. Он использовал свои связи в гостиничном бизнесе, чтобы строить плотины, скважины и водяные насосы для людей, в самых отдаленных регионах мира, в местах, на которые остальным было наплевать. Он обеспечивал микрозаймы, финансировал школы, продовольственные фонды, больницы. Он выступал против несправедливости, всегда относился к сотрудникам с уважением и достоинством, и он всегда, всегда пек своей дочери блинчики на завтрак в воскресенье.
Когда я и мой отец только прибыли в Сан-Диего, это были блинчики в форме Микки Мауса с сахарной пудрой и сиропом. Потом они превратились в сердечки и всякие штучки для принцесс. И, хотя я уже была взрослой девочкой, он не позволял мне забыть о детстве и все еще придерживался этой традиции. Недавно он начал делать карикатуры моей обуви и сумочек, большие бесформенные сгустки теста, и настаивал, чтобы я осмотрела их со всех сторон и оценила. Начинка менялась по моему вкусу ― бананы с «Нутеллой», свежие ягоды с коричневым сахаром и корицей, шоколадная крошка с апельсиновой цедрой. Мой отец имел сверхъестественную способность заглядывать мне в мысли, отыскивать мои желания и воплощать их в реальность. Я думала о лимонном твороге с сыром маскарпоне не потому, что я хотела его, а потому, что он просто смог это почувствовать ― мое желание в этот день ― так он узнал бы, что я жива.
Большинство ушибов уже заживало, но мой палец все еще был красным, напоминая мне о том, что часть меня, запечатанная в пластиковый пакет, хранилась в морозилке. Я сняла свои акриловые ногти, откусывая и дергая, пока не добралась до ногтевого ложа. Девять ногтевых пластин вместо десяти, все потрескавшиеся, ребристые, и все покрыты гадким, белым слоем. Я подумала, что это хорошее прощание с павшим товарищем. Салют девяти пальцев.
Я скучала по тяжести маминого ожерелья на шее. Скучала по своему мизинцу. Скучала по волосам. Я чувствовала, как все, что удерживало мою силу, медленно рассыпалось, распадалось на части, кусок за куском. Я исчезала, раскалывалась как скалы, которые съедает море.
Я впервые вышла на палубу с того дня, когда Дамиан затащил меня сюда, когда он выкинул мой кулон в воду. Мы находились на средних размеров яхте, достаточно крепкой для того, чтобы ходить в открытом море, но достаточно неприметной, если нужно скрыться. Дамиан поставил ее на автопилот и сидел на палубе в шезлонге — рыбачил. Все, что он поймает, будет нашим ужином.
Я чувствовала на себе его взгляд, когда подошла к перилам. Яхта разрезала воду на две темных полосы. Я задалась вопросом, как глубоко здесь и как сильно я буду сопротивляться, если мои легкие наполнятся водой. Я думала о том, чтобы опуститься на дно одним славным кусочком вместо того, чтобы разрываться на части постепенно, кусок за куском.
Прости меня, папочка!
Я украдкой глянула на Дамиана. Он замер ― почти застыл ― как будто знал, что происходит у меня в голове. Я узнавала его позу. Все мускулы натянутые, спружиненные, жесткие и напряженные ― прямо как тогда, когда он из мести оттяпал кусочек моей плоти. Я чувствовала это тогда, чувствую это и сейчас.
Ублюдок. Он не позволит мне сделать это. Он оказался бы возле меня, стоило бы мне сделать шаг в сторону. Он владел мной. Он владел моей судьбой ― моей жизнью, моей смертью. Не было нужды в словах — все было написано в его глазах. Он вынуждал меня отойти от края. И я подчинилась.
Я не могла перестать рыдать, поэтому я плакала и плакала.
Я плакала так, когда Гидеон Бенедикт Сент-Джон порвал застежку на моем ожерелье и оставил след на моей шее.
***Эстебан нашел меня. Он был готов надрать Гидиоту задницу.
— Ты не посмеешь, — я заставила его пообещать, — Ты знаешь, что случится, если ты еще раз попадешь в неприятности.
— Мне все равно, — он убрал волосы со лба. Это значило, что все серьезно.
— Пожалуйста, Эстебан. МаМаЛу отправит тебя далеко, и я никогда тебя больше не увижу.
— МаМаЛу блефует.
Эстебан называл свою маму МаМаЛу. Он всегда называл ее МаМаЛу. Она была его мамой, но ее имя было Мария Луиза, но когда-то он начал впервые лепетать «МаМаЛу», и прозвище прицепилось. Теперь все называли ее МаМаЛу, все, кроме Виктора Мадера, он работал на моего отца. Он называл ее полным именем, и МаМаЛу не любила это. Или его.
— МаМаЛу сказала, что если ты еще раз ее не послушаешь, она отправит тебя к твоему дяде.
— Ха! — Эстебан засмеялся. — Она и дня без меня не выдержит.
Это была правда. МаМаЛу и Эстебан были неразделимой, сильно любящей, и быстро борющейся частью моей жизни. Я не могла представить одного без другого. Они спали в отдельном, удаленном от главного дома небольшом подсобном крыле, но я могла слышать их по ночам ― например, когда Эстебан уходил днем и не возвращался до глубокой ночи.
Это был первый год, когда в деревне открыли кинотеатр. Там показывали «Хороший, плохой, злой», и Эстебан остался, на целых четыре просмотра. МаМаЛу устроила ему хороший нагоняй.
— Эстебандидо! — кричала она, когда он, наконец, появился. МаМаЛу погналась за ним с метлой.
Эстебан знал, что он в большой беде, когда она зовет его так. Я слышала его визг в своей комнате. На следующий день он явился как Блонди, герой Клинта Иствуда из фильма, надев шаль МаМаЛу — смотря на всех свысока и пожевывая деревянную палочку.
На следующий год Эстебан посмотрел «Выход дракона» и решил, что он Брюс Ли.
— Что ты делаешь, Скай? — спросил он.
— Я даю сдачи и бью сильно, — я повторила фразу, которую он заставлял меня повторять, снова и снова, — цитату из фильма.
— Готова? — спросил он. — На счет пять.
5, 4, 3, 2, 1…
Я пыталась освободиться от его захвата. Я схватила его руки обеими руками и сделала то движение, которому он меня учил — подсечь его ногу своей и сделать резкий разворот на 180 градусов перед тем, как перекинуть его через себя.
Мы закончили на траве, куча конечностей и острых локтей. Я засмеялась. Эстебан не думал, что из меня выйдет хороший ученик боевого искусства.
— Тебе нужна практика. И дисциплина. Как ты сможешь одолеть Гидиота, если даже не можешь справиться со мной?
И мы практиковались. Каждый день Эстебан превращался в Эстебандидо, хоть он и не любил играть плохого парня.
— Только ради практики, — сказал он, — Только ради тебя, güerita. Тебе нравится это? Ууууу-яяяя! Готова? На счет пять.
5, 4, 3, 2, 1…
— Нет, нет, нет, — он замотал головой. — Тебе нужно издавать звук.
— Ууу-ааа!
— Нет, Скай. Как кошечка. Ууу-яя! Пару раз мне удалось уложить Эстебана на спину, и его глаза сияли восторгом.
— Ты не так уж и плоха для девчонки, — сказал он.
Мы лежали в тени дерева, глядя на небо. Ветви дерева были усыпаны гроздьями нежных цветов, словно желтые кружева спадали вниз с коричневых рук.
— Я принесу тебе пирог завтра, — сказала я.
Он кивнул и убрал волосы со лба.