Жизнь против смерти

Ондржей при таких вспышках смотрел на Кето словно бы со стороны. Как был он сдержан, рассудителен, трезв рядом со вспыльчивой Кето. Все было не так просто, как ей казалось.
— Смотри, — издалека начал он спокойным, наставительным тоном, к которому привык в Советском Союзе, где люди, помогая друг другу, готовы каждого поддержать советом, и широким жестом обвел вокруг. — Вот мимозы — здесь это большие деревья, а у себя на родине я видел только их окоченевшие веточки в цветочных корзинах. Мне никогда не приходило в голову подарить цветы девушке.
Кето метнула на Ондржея косой взгляд.
— У тебя там кто-нибудь есть? — перебила она его.
— Ты объявишь кровную месть, да? — поддразнил ее Ондржей.
— Это была мерзость — кровная месть, — с отвращением сказала Кето. — Но зачем меня этим дразнить, ты же хорошо знаешь, что у нас ее давно не существует. Я спрашиваю, нет ли у тебя жены в Чехословакии?
— Послушай, Кето…
— Поклянись, что у тебя там никого нет.
— Ого-го, ведь я в Советской России… седьмой год.
— Поклянись, что там у тебя нет любимой женщины!
Ондржею это показалось чересчур напыщенным. А чехи к этому не склонны.
— Не могу, — продолжал он подсмеиваться над Кето. — Я люблю одну чешку. Свою мать.
Кето рассмеялась.
— Молчи, разве ты не знаешь, что ты — моя радость? Ты — моя золотая искорка. И я только хотел сказать, что Чехия…
— Да, я перебила тебя, извини.
— …Чехия, такая забитая, измученная, маленькая страна.
— Маленькая?.. — разочарованно повторила Кето, — Мы уже однажды говорили об этом. Вы нисколько не меньше нас. Тебе этого мало? Грузия большая-пребольшая! Чтобы попасть из Тбилиси ко мне в Батуми, ты ехал целую ночь в скором поезде.
— Но у нас такое неудачное географическое положение, — сказал Ондржей, сжимая голову руками. — Чехи с детства, с уроков истории, помнят о немцах: немцы, немцы, испокон веку немцы, и так всю жизнь!
— Это как у нас с персами, — сочувственно перебила Кето. — И русские цари хотели насильно сделать нас русскими и поглотить — буржуи всегда так. И видишь, мы не поддались. И сейчас у нас хорошо! Ондржей, я не боюсь… ничего на свете, — порывисто воскликнула она и задержала обе его руки в своих сильных горячих руках. — Если на вас нападут эти проклятые… что ж, вы их прогоните.
— В том-то и дело, что они хотят уговорить нас «по-хорошему»… в том-то и весь ужас.
Лицо Кето теперь выражало лукавство, как всегда, когда она сообщала политические новости.
— Ты слыхал, — произнесла она таинственно, — наши перебрасывают войска к румынской границе? Ради вас.
— Дай-то бог, — вздохнул Ондржей. — Но в Чехословакии многие боятся Красной Армии.
— Что ты!
— Ну конечно! Ее боятся чешские мещане да словацкие попы. Кето, я хочу тебе объяснить кое-что. Ты знаешь, было время, еще у Казмара, когда я тоже отмахивался от большевиков.
Кето в упор посмотрела на него и рассмеялась.
— Тебе смешно, — сказал он, — Ты родилась при Советской власти, окончила советскую школу, тебе кажется, что все само собой понятно. А нас ведь всегда воспитывали в страхе перед большевиками. Мамаша их боялась, в школе учили их бояться, а у Казмара — и говорить нечего!
— Но ты рабочий, — заметила Кето. — Разве вас не воспитывали агитаторы-коммунисты?
— В Улы проникнуть им было не так-то легко, — усмехнулся Ондржей. — Да, был там у меня один дружок, большевик, мы его звали Францек Антенна, это был необыкновенный человек. Только благодаря ему я и отправился в Советский Союз, когда не смог получить работу у себя дома.
— А где он сейчас? — живо спросила Кето. — Я бы охотно познакомилась с ним. Ну какой он молодчина, что послал ко мне сюда Ондржея! Как его зовут? Францек? Странное имя. Ну, да все равно. Я хотела бы его поблагодарить.
— Есть за что! Экое сокровище! Не знаю, где Францек сейчас. Когда я попал в Ташкент, его там уже не было. Он сроду был непоседа. Заодно и для меня дорожку протаптывал. Хороший был парень. Только тогда, в Улах, я его не слишком высоко ставил, прямо тебе скажу. И лишь когда Казмар вышвырнул меня, в моей тупой башке кое-что прояснилось. Боже! Вот это был урок!
— А здесь, у нас? — нетерпеливо спросила Кето, поглядев вокруг с той юной гордостью советских граждан, какую с трудом могут себе представить люди, живущие в других странах, где каждый сам по себе.
— Кето, было бы ужасно, если бы Германия напала на Советский Союз. Представь себе, что они начнут бомбить все, что здесь выстроено с такими нечеловеческими усилиями.
Кето невольно отступила. И это все, что Ондржей может сказать?
— Не понимаю, что вы за люди, — холодно произнесла она. — И почему тебе приходят в голову самые мрачные мысли?
— Потому что я чех, — нетерпеливо отозвался Ондржей. — История уже столько раз нас учила…
— Но кто же делает историю? Люди! — красноречиво парировала Кето. — А ты прежде времени трясешься, как осиновый лист! Не понимаю, амханаго [1]. Это нехорошо, ты не смеешь, дорогой мой, — произнесла она уже более мягко, подхватила Ондржея под руку и прижалась к нему, словно желая этим прикосновением передать ему хотя бы немного своей веры. — Все хорошо, все хорошо кончится, и я тебя совсем, совсем переделаю…
— Ты моя золотая искорка!..
Они вышли из волшебного сада и направились к колхозу. Внизу на дороге стоял грузовик, а на нем — группа крепких девушек, докрасна опаленных солнцем; светлые волосы, вздернутые носы, развитая грудь — все показывало, что это русские; напрягая гибкие, мускулистые тела, девушки сбрасывали шлак в выбоины — ремонтировали дорогу. Кето поздоровалась с ними, как со знакомыми, и через открытую калитку повела Ондржея на плантацию. Не был ли кто-нибудь из этих молодых колхозниц в тбилисском цирке, когда познакомились Ондржей и Кето? Он уже не помнил, тогда всех сразу затмила Кето.
Старик мусульманин в чалме болотного цвета, голый до пояса, обгоревший на солнце, как африканец, прямо у калитки колол дрова. Подле него сидел какой-то очень гостеприимный пес — он даже не тявкнул на незнакомцев.
— Охотничий, [2] — пояснила Кето.
Спускаясь по пологому склону, они прошли всю чайную плантацию. Над рядами плотных, как овчина, округлой формы темно-зеленых кустов со светлыми молодыми листиками, с теми волшебными листиками, которые после сушки благоухают в напитке золотистого или бронзового цвета и освежают голову уставшему после трудового дня рабочему, когда он готовится вечером к экзамену, — стоял теплый и влажный, как в оранжерее, воздух.
— Если бы не чай, ничему бы я не научился, — засмеялся Ондржей.
— Дураку он не помог бы, — ответила Кето.
Нужно ждать три года, чтобы на четвертый год чайный куст дал урожай: три года, как в сказках и песнях. Но терпение оплачивается сторицей. В чайном колхозе уборка урожая идет с мая по ноябрь. В семье Кето Таганидзе все хорошо работали, много зарабатывали на трудодни. У них был собственный небольшой плодовый сад около домика над обрывом. Сад не был огорожен — в него мог зайти кто угодно. Кето пошла к матери за угощением, а отец предложил Ондржею сесть у стола под деревом.
Он держался так же прямо, как и его дочь. Это было даже удивительно для людей, которые столько времени проводили на плантации, согнувшись над кустиками чая. У него было такое же, как у Кето, серьезное спокойствие во взгляде и движениях. Правда, он был сдержаннее ее, насколько может быть мужчина сдержаннее женщины, а пожилой человек сдержаннее юной девушки. Это был невысокий сухощавый крепкий грузин лет за сорок, с орлиным носом, в рабочей кепке — такую когда-то носил Ленин. Ондржей знал от Кето, что отец вместе с ней учился на сельскохозяйственных курсах. Вот смех-то: отец и дочь — одноклассники.
Мужчины уселись в зеленом полумраке под яблонями за самодельный стол.
— Здесь потише, чем у вас на кархане? [3]