Маска Атрея

— Так я и поверила, — хмыкнула Дебора.
— В общем, — продолжал он, возвращаясь к прежней теме, — мне не очень-то нравится, когда меня называют расчетливым и хитрым, пусть и умным. Это как-то не кажется положительной оценкой.
— Ох, не знаю. — Она пожала плечами, отводя взгляд. — Тут есть своя прелесть.
Взяла бокал и сделала большой глоток вина, не поднимая глаз.
Когда они вернулись в гостиницу, было ясно, что оба все еще не понимают, как закончится вечер. Они заигрывали друг с другом, каждый раз отступая, едва на горизонте возникало что-то более глубокое. Дебора говорила себе, что довольна этим, что для нее очень хорошо двигаться медленно, поскольку она вообще не привыкла двигаться, что на самом деле она плохо знает этого человека... Но когда Кельвин захотел поцеловать ее в коридоре перед своим номером, она полностью отдалась мгновению.
В номере они снова целовались — сначала нежно, бережно, потом поцелуи стали глубокими, жадными и настойчивыми. Однако, когда Кельвин потянулся к пуговкам платья, Дебора напряглась — почти против воли. Он остановился и посмотрел на нее. Дебора вспыхнула, не зная, что сказать, а Кельвин молчал. Под его пристальным взглядом стало еще неуютнее, и она отвернулась, почти взбешенная ощущением от его взгляда, пока он не протянул руку и не выключил свет.
Обычные для гостиниц тяжелые шторы совершенно не пропускали света, и в темноте се сердце заколотилось, словно она снова попала в микенское подземелье, ведущее к древней цистерне. Однако когда Кельвин снова начал целовать ее, а его руки бережно, медленно, словно прося разрешения, двинулись по ее телу, Дебора воспользовалась свободой, которую давала темнота, словно сбросила часть себя. Это было все равно что напиться или уехать в отпуск — безымянной и освобожденной от всякой ответственности. Она притянула его ближе, сдерживая странное, неожиданное и пугающее желание расплакаться.
  
Глава 57
 
Когда Дебора проснулась, Кельвин уже встал и ушел искать, где бы им позавтракать, поэтому несколько минут она просто лежала, немного беспокойно размышляя о том, что принесет день. Потом приняла душ, оделась и, когда он вернулся, безучастно рассматривала газеты.
Они позавтракали в закусочной омлетом и вафлями; первый был великолепен, вторые почти наверняка приготовлены заранее и подозрительно холодные внутри. Поели наспех, почти не разговаривая, словно опаздывали куда-то. На самом деле у них, вероятно, оставалось несколько часов, прежде чем будут готовы результаты, просто оба не могли сидеть в гостинице или закусочной — этой или какой-нибудь еще. Дебора посмотрела на часы трижды за пять минут, и они решили подождать в самой лаборатории, чтобы все узнать в тот же момент, когда исследования будут готовы.
Вот так, девочкой, Дебора сидела в коридоре больницы и ждала врачей, которые делали операцию отцу. Рядом дремал сосед, а она шесть часов не могла сомкнуть глаз, следя за минутной стрелкой на часах. Несколько раз двери, через которые его увезли, распахивались, но это только ординаторы уходили домой; никто из них даже не смотрел на Дебору. Когда наконец появился врач, прошла доля секунды, прежде чем дверь позади него захлопнулась. Сердце подпрыгнуло, долгое ожидание давало надежду, и она вскочила. К тому моменту, когда Дебора полностью выпрямилась, она уже поняла по лицу врача, что отец умер, и словно зависла, совершенно одна в неестественно белой комнате, пока врач мямлил, подбирая слова, а уснувший сосед что-то забормотал, просыпаясь. Когда Дебора пришла в себя, сосед, который в религиозном плане был гораздо консервативнее, чем ее семья, велел ей разорвать одежду над сердцем в знак скорби. Дебора была озадачена, но послушалась. Тогда в последний раз она поступила согласно требованиям ортодоксального иудаизма. На следующей неделе она съела две креветки из салата, который нарочно купила в магазинчике деликатесов в Бруклине. Ее родные никогда особенно не заботились о соблюдении кашрута, поэтому никто, наверное, не понял бы, что именно сделала Дебора, даже если бы узнали. С тех пор она не соблюдала кашрут, пока не заказала кошерный обед на пути из Греции и не вернулась к иудаизму.
Если говорить честно, она сожалела о том дне и съеденных тайком креветках, о проявленном тринадцатилетней девчонкой неуважении к Богу, который забрал у нее отца. Это был дешевый жест, и отец счел бы его отвратительным — не столько из-за нарушения ортодоксальных религиозных обычаев, сколько из-за злобной мелочности.
Ну что ж, все это в прошлом.
Ожидание результатов исследований напомнило ей о прошлом, но ведь теперь все будет по-другому? Смерть отца была и концом, и началом нового, трудного этапа.
Конечно, результаты исследований будут концом, а не началом, не повторным стартом. Тело либо старое, либо нет.
Они прождали около полутора часов, когда доктор Керем наконец вышел.
— Энтузиасты. — Он помахал надписанным конвертом и достал пачку сложенных компьютерных распечаток. — Я готов отдать эти результаты на почту. Насколько понимаю, вы по-прежнему хотите на них взглянуть?
— Конечно, — ответила Дебора с показным легкомыслием, которое заставило лаборанта кинуть на нее острый взгляд поверх очков. Это было нелепо: они прождали несколько часов. Разумеется, она хотела увидеть результаты.
Каждому анализу соответствовала пачка листов. Каждая пачка начиналась с графика, сопровождаемого несколькими страницами цифр и схем, которые составляли, как поняла Дебора, что-то вроде рассказа.
— И что я тут вижу? — спросил Кельвин, помахав первой пачкой.
— Керамика, — ответил Керем. — Все результаты стабильно указывают восемнадцатый или девятнадцатый век. Сказать точнее нельзя, потому что это период, когда широкое распространение каменного угля влияет на результаты.
— Вы уверены? — спросила Дебора. — Керамика не может быть древней?
— Что вы называете древностью?
— Бронзовый век. Скажем, двенадцатый век до нашей эры.
— Исключено, — сказал Керем.
Дебора чувствовала себя шариком, из которого внезапно выпустили весь воздух. Ричард умер ради ничего не стоящих копий, он — и это почему-то было еще хуже — жил ради них.
— А что с человеческими останками? — спросил Кельвин.
— По-другому, — ответил Керем.
Дебора даже не сразу поняла.
— Как по-другому? — Кельвин весь подобрался, взгляд стал твердым и сосредоточенным.
— Тело не одновозрастно с черепками.
— Насколько оно старше? — у Деборы перехватило дыхание. Такого она не ожидала.
— О, — отозвался Керем, — оно не старше. Оно моложе.
— Что? — Дебора уставилась на него.
— Не намного, — сказал Керем. — Середина двадцатого века.
— Вы уверены? — спросил Кельвин.
Керем, похоже, обиделся.
— Наша машина определяет концентрацию разных изотопов углерода. Она оценивает возраст, основываясь на известной скорости распада радиоактивных изотопов, естественно имеющихся в органическом веществе, и позволяет датировать предметы младше пятидесяти — шестидесяти тысяч лет. Все, что старше этого, больше не содержит радиоуглерода. С другой стороны, повсеместные испытания ядерного оружия в пятидесятых годах прошлого века значительно повысили уровни радиации в органике. Разница между веществом, которое предшествует этим испытаниям, и тем, которое появляется во время или после них, вполне заметна. Человеческие останки явно относятся ко времени до атомных испытаний. Тело относится к первой половине двадцатого века, смерть имела место, возможно, в середине сороковых годов.
Дебора почувствовала, как у нее отвисает челюсть. Сороковые? Не может быть!
— Можно посмотреть? — попросил Кельвин.
Керем подал ему конверт, и Кельвин начал недоуменно просматривать бумаги.
Дебора хотела спросить Керема, уверен ли он в точности анализа, но поняла, что такой вопрос будет бессмысленным и невежливым.
— Ладно, — пробормотала она. — Хорошо. Нам пора идти.
— Другие результаты будут готовы, вероятно, через пару недель, — добавил Керем. — Отправить их в музей по почте?