Открывающий двери

Он крутил его в пальцах, смотрел на неровный край и думал, что вполне может сделать из него витраж. Если окунуть его в кровь… нет, не просто окунуть! Нужно погрузить его в тело, чтобы из раны выходили сгустки крови. Тогда она быстро потемнеет и застынет. И стекло будет похоже на старинный, грубо сделанный витраж. Интересно, будет ли сквозь него видно солнце?
Солнце… его взгляд равнодушно скользнул по пачке исписанного картона, лежащей у окна. Нет смысла смотреть, что там. Сколько раз он жег эти листы, рвал, топтал ногами, резал… Но стоит ему впасть в забытье, перестать контролировать свой мозг, и он рисует только цветные кляксы, которые расползаются по листам, словно осьминоги, которых пытают током. Темные, злые краски, судорожные движения, скручивание и стон… это его боль, и какой смысл рисовать ее, если скоро она вернется снова? Иногда в темной мешанине жгутов и щупалец проступали смутные контуры лиц, и у лиц этих были темные, без блеска, глаза.
Ромиль вспомнил, как Мито однажды взял такой лист в руки. Он держал его, как змею, как гадюку, которая может укусить… Ему было страшно и противно. Теперь он, Ромиль, и сам стал таким — страшным и противным. Ни отец, ни брат давно не навещают его. Впрочем, может, кто и приезжал, пока он был под кайфом. Но никто не пожелал говорить с ним… Они боятся его, как зачумленного. Ромиль повернул неживую руку и задумчиво уставился на тонкие голубые полоски вен, сквозившие под кожей. Кожа, восстановившаяся после ожога, выглядела грубой и неровной. И на ощупь она шершавая, как у лягушки. Но там, внутри, все равно течет кровь. И ничто не может помешать ему разорвать эту чужую кожу и выпустить свою жизнь на свободу. Сделать из стекла витраж…
Он повернул осколок, и тот блеснул белой яркостью на изломе. Юноша с некоторым удивлением перевел взгляд на окно. Солнце проглянуло меж толстеньких и мягких перистых облаков и попало в комнату. Ничто в ней не стало светлее или ярче, только этот осколок.
И вдруг Ромиль вспомнил, как ездил с отцом в Польшу. Его единственная поездка за границу. Было ему тогда лет тринадцать, и, как наследника, отец взял его с собой на встречу баронов. Один из них женил сына, кто-то не так давно умер и предполагался некоторый передел сфер влияния, так что поводов для встречи было больше чем достаточно… Ромиль помнил все очень четко. Он знал, что должен наследовать отцу, и потому внимательно слушал разговоры старших, примечал, как отношения людей проглядывают в их речи и взглядах. Ему смешно было слушать непонятно-шипящую польскую речь.
Молодоженов поженили по цыганскому обычаю, а затем, чтобы не возникло вопросов при наследовании имущества, они расписались в местной мэрии. Само собой мэрия располагалась на центральной площади аккурат напротив костела святой Ядвиги. Довольно строгое сооружение из серого камня с высоким шпилем и сдержанными формами построено было в начале семнадцатого века, но тяготело скорее к романскому, чем к готическому стилю. Бог знает, зачем Ромиля занесло внутрь костела. Толстые стены и тяжелая деревянная дверь мигом отрезали его от шума, праздника и холодного ветра. Здесь пахло пылью и свечами, которые горели в лампадках и на специальном поставце. Посередине стояли ряды темных лавок, и мальчик с удовольствием пристроился на жестком сидении. В храме было пусто, и он оглядывался с детским любопытством, которое не нужно прятать: ведь никто не смотрит. Серые стены и колонны уходили вверх и вверх, и там смыкались летящими серыми арками. Их ажурность наводила на мысли о материале гораздо более легком, чем камень. Это скорее складки материи, нет, это крылья, сложенные крылья дракона. Свет ударил мальчику в глаза, и он зажмурился. А потом увидел витражи. Там, на цветных стеклах окон имелись какие-то картинки и надписи, но дело было вовсе не в них. Главным оказался свет, и его способность пронизать твердую вещественность стекла, укрепленную свинцовыми переплетами. Цвет и свет дробились, а потом восстанавливали поток и наполняли воздух в чреве храма чем-то волшебно-многоцветным.
Ромиль смотрел на окрасившееся кровью стекло, которое медленно погружал в собственную плоть. С замиранием сердца он ждал того же чуда, волшебства превращения света в цвет. Однако случилось другое: его витраж потускнел, солнце словно споткнулось об него, и он стал мутным и некрасивым. Губы молодого человека скривились в жалобной гримасе. Как же так? Выходит, он все испортил?
Ромиль словно очнулся от дурного сна. Он увидел кровь на полу и на кровати. Темная струйка текла по его неподвижной руке, лакируя шершавую кожу. Он встал, вскрикнул от боли в ноге и позвал Мито. Но в доме было тихо. Тогда он дохромал до окна, несколько секунд напрасно дергал шпингалет, не понимая уже, что с ним делать. Оглянувшись, схватил мольберт и высадил им стекло. Захлебнулся от хлынувшего в комнату холодного воздуха и сразу понял, что там, на улице, там весна! Какой же он дурак, ведь у него день рождения в марте, а он и не сообразил! По лестнице топали шаги, кто-то метался по двору. Ромиль вдруг вспомнил девочку, которую прочили ему в жены и которая покончила с собой. Да, ему рассказал об этом брат, кусая губы и глядя в сторону. Глупая девчонка была влюблена в какого-то местного мальчишку, не оценила своего счастья… Они найдут другую. Но Ромиль тогда все понял. Его считают проклятым, и бедная девочка не захотела жить с уродом. Он решительно сказал, что передумал жениться, и никто не стал настаивать. Как же ее звали, ту девочку? Шани? На секунду ему примерещились блестящие темные глаза, вьющиеся крупными завитками волосы. Он сделал шаг к окну. Может, им все же суждено быть вместе? Но она не звала его. Наоборот, брови девушки хмурились, и в следующую секунду глаза ее потухли, и Ромиль понял, что сквозь тусклую тьму на него смотрит аштрайа, и только он ждет его там, за гранью. За спиной распахнулась дверь и, падая на руки Мито, он успел сказать:
— Не давай мне больше таблеток, слышишь? Я не хочу умереть.
  
 6 
 
Ромиль очнулся в клинике. Дорогая частная больница, где приводят в норму перебравших дури наркоманов и «подшивают» сорвавшихся алкоголиков. При том условии, что у них есть деньги, конечно. Мито, как верный пес, дремал подле кровати. Потянулись дни, наполненные капельницами, процедурами, игрой в карты и просмотром фильмов по телевизору. Через некоторое время Ромилю стало значительно лучше. Врачи очистили его организм от безумных доз препаратов, которые принимал молодой человек, грамотно подобрали болеутоляющие. Лекарства немного туманили реальность, но не приводили к таким провалам во времени и сознании, какие Ромиль испытывал прежде. Подходило время выписки, и молодой человек с ужасом осознал вдруг, что не знает, куда идти. Дни в больнице наполнены были смыслом и делами: процедуры, анализы, физиотерапия. Симпатичная медсестричка… Что он станет делать, вернувшись домой? Отец ни разу не навестил его, и Ромиль понимал, что это дурной знак, его не допустят к делам. Да и дела эти, отнимавшие раньше так много времени и казавшиеся смыслом жизни, вдруг показались не столь уж важными и интересными.
Опять накатилась тоска. Разболелась рука, он не смог заснуть, метался, потом начал выть, и сестра сделала ему обезболивающий укол, после которого навалилось тупое свинцовое равнодушие, когда тело и мозг словно погружаются в вязкий туман и ничто больше не важно, и нет ни времени, ни желаний.
Врач Герман Львович, наблюдавший Ромиля и готовивший его к выписке, удивился. Еще раз просмотрел анализы, записи процедур. Записи бесед с психоаналитиком. Вечером он зашел в палату. В одной комнате Мито смотрел телевизор, в другой Ромиль беспокойно ерзал на кровати, потому что рука опять ныла. Если бы под рукой у него были таблетки, он бы сорвался и проглотил пару лишних. Но здесь лекарство выдавалось строго по часам, и даже сговорчивая и ласковая Светочка переставала быть сговорчивой, когда он просил раздобыть еще пару таблеток. Нет-нет, этого нельзя. Массаж, секс, что угодно, но не это!