Похищение

– Когда уже Эрик вернется? – спрашивает отец. – Мне надоело готовить.
Он должен был быть дома еще полчаса назад, но не предупредил, что задержится, и мобильный почему-то не берет. Я не знаю, где он, но могу представить. В баре «Мерфи» на Мейн-стрит. «У Кэллахана» на Норт-парк. Или, скажем, в придорожной канаве.
В кухню входит Софи.
– Привет! – говорю я, и волнение за Эрика тает в лучах нашего маленького солнца. – Хочешь помочь нам?
Я протягиваю ей тарелку спаржи: она любит ломать стебли и слушать, как они хрустят.
Пожав плечами, она садится спиной к холодильнику.
– Как дела в школе? – задаю я наводящий вопрос.
Личико ее тотчас темнеет, как небо в июльскую грозу – быстро и густо. В следующий миг она поднимает глаза.
– У Дженники бородавки, – объявляет Софи.
– Какая досада! – отвечаю я, попутно пытаясь вспомнить, кто такая Дженника: та, у которой белоснежные косички, или та, чей папа держит кофейню в городе.
– Я тоже хочу бородавки.
– Вот уж не думаю.
В окне мелькают фары проносящейся мимо машины. Глядя на Софи, я пытаюсь вспомнить, заразны ли бородавки или это лишь миф.
– Но они зеленые! – хнычет Софи. – И очень мягкие! И у каждой есть нашивка с именем.
Судя по всему, производители мягких игрушек «Бини Бэйби» не придумали для своей новой коллекции названия поблагозвучней.
– Может, на день рождения…
– Ты и об этом забудешь! – укоряет меня Софи и, сорвавшись, убегает к себе в комнату.
И тут я вдруг замечаю красный кружок на календаре: родительское чаепитие в детском саду было назначено на час дня. В это время я как раз карабкалась на гору в поисках Холли Гардинер.
Когда у меня в начальной школе случались родительские чаепития, я просто не говорила о них отцу. Вместо этого я притворялась больной и сидела весь день дома, чтобы не видеть, как в класс по очереди входят мамы моих одноклассников. Я-то знала, что моя в эту дверь никогда не войдет.
Софи лежит на кровати.
– Детка моя, – говорю я. – Мне очень жаль…
Она отрывается от подушки.
– А когда ты с ними, – говорит она, по живому кромсая мне сердце, – ты думаешь обо мне!
В ответ я поднимаю ее и сажаю к себе на колени.
– Я думаю о тебе даже во сне, – говорю я.
Сейчас, когда ее крохотное тельце прижимается ко мне, сложно поверить, что, узнав о беременности, я подумывала об аборте. Я не была замужем, а у Эрика и без того хватало проблем. И все же я не смогла. Я хотела быть одной из тех матерей, которых невозможно разлучить с ребенком без грандиозного скандала. Мне кажется, моя мать была именно такой.
Жизнь с Софи – когда с Эриком, когда без него, по-разному – оказалась гораздо сложнее, чем я ожидала. Все свои правильные решения я списываю на пример отца, во всех неправильных виню лишь судьбу.
Дверь в спальню отворяется, входит Эрик. На долю секунды, прежде чем память возымеет силу, у меня от восторга перехватывает дыхание. Софи достались мои темные волосы и веснушки, но, слава богу, ничего другого. Она стройная, как Эрик, у нее его высокие скулы, его непринужденная улыбка и беспокойные глаза – такую горячечную голубизну увидишь только в ледниках.
– Прости, что опоздал.
Он буднично чмокает меня в макушку, а я с силой втягиваю воздух, пытаясь различить предательский запах алкоголя. Он берет Софи на руки.
Я не чувствую ни кислинки виски, ни пивных дрожжей, однако это еще ничего не значит: Эрик умеет маскировать красные флажки, он узнал тысячу способов еще в старших классах школы.
– Где ты был? – спрашиваю я.
– Встречался с одним амазонским дружком. – Он достает из заднего кармана плюшевую лягушку.
Софи с визгом выхватывает подарок и обнимает Эрика так крепко, что я опасаюсь за его кровообращение.
– Она нас облапошила, – качаю я головой. – Настоящая мошенница.
– Ну, она просто сыграла на два поля. – Он опускает Софи на пол, и та немедленно бежит на кухню хвастаться перед дедом.
Я заключаю его в объятия и просовываю большие пальцы в задние карманы его джинсов. Я слушаю, как прямо у меня под ухом бьется его сердце. «Прости, что усомнилась в тебе».
– А для меня лягушки нет?
– Ты свою уже получила. Потом ты ее поцеловала – и это оказался я. Помнишь? – Чтобы проиллюстрировать свой рассказ, он прокладывает губами тропинку от маленького уплотнения у меня на шее (это шрам: несчастный случай на санках, мне было два года) прямиком к губам. Я чувствую вкус кофе, вкус надежды – и, слава богу, больше ничего.
Мы стоим так несколько минут, даже когда поцелуй окончен. Мы просто стоим в спальне нашей дочери, прижавшись друг к другу, в тишине, одни в целом мире. Я всегда его любила. Даже с бородавками.
В детстве мы с Эриком и Фицем придумали свой язык. Я уже почти ничего не помню, кроме трех слов: «вальянго», что значило «пират», «палапала», что значило «дождь», и «рускифер», у которого в английском эквивалента не было. «Рускифером» называлось бугристое дно плетеной корзины, соединение прутьев, служившее также обозначением нашей дружбы. Тогда детские игры еще не вписывали в графики и не оснащали подобиями брачных контрактов, как сейчас. Чаще всего поутру один из нас просто заскакивал к другому и мы вместе шли за третьим.
Зимой мы строили снежные бастионы со сложной системой ходов и туннелей; внутри обычно помещались три трона, на которых мы восседали, посасывая сосульки, пока пальцы на ногах и руках не немели окончательно. Весной мы ели жженый сахар, достававшийся нам от отца Фица, когда тот готовил кленовый сироп, и дрались на вилках за самый вкусный кусочек. Осенью мы перелазили через забор в гигантский сад и воровали там яблоки, чья кожица была теплой, как человеческая кожа. Летом мы при тусклом свете пойманных светлячков сочиняли тайные пророчества на будущее, а после прятали их в дупле старого клена – это было как бы послание нам же самим, но уже взрослым.
Каждый исполнял свою роль: Фиц был мечтателем, я – стратегом и тактиком, а Эрик – нашим прикрытием, поскольку мог обаять любого, независимо от возраста. Эрик всегда знал, что сказать, когда ты случайно ронял в столовой поднос с обедом или когда учитель вызывал тебя к доске, а ты, задумавшись, составлял список подарков к Рождеству. Сквозь него, словно сквозь витражное стекло, просвечивало солнце, и все лица поворачивались к этим золотистым лучам.
Все начало меняться в то лето, когда мы вернулись на каникулы после первого курса. Мы изнемогали от родительской опеки, но Эрик крепился из последних сил и давал себе волю лишь по вечерам, когда мы встречались втроем. Эрик всегда предлагал выпить – а он знал такие бары, где не требовали удостоверений личности. Потом, когда Фиц уходил домой, мы с Эриком шли на дальний берег озера, стелили лоскутное одеяло и раздевались, сгоняя комаров с тел друг друга: ведь хозяевами этих тел становились мы. Но каждый раз, когда я его целовала, изо рта у него пахло спиртным, а я не выносила этого запаха. Придурь, конечно, но, как мне кажется, ничуть не больше, чем у людей, которые ненавидят бензиновые пары и вынуждены зажимать нос на заправке. В общем, я целовала Эрика, вдыхала эту омерзительную горечь – и откатывалась в сторону. Он обзывал меня ханжой, и я уже сама начала верить, что это правда. Так было проще, чем признать, что на самом деле стоит между нами.
Иной раз мы догадываемся, что идем по жизни с шорами на глазах, но отрицаем, что сами же затянули узел. Даже через десять лет после выпуска мы с Фицем отказывались признать свою добровольную слепоту. Если Эрик говорил, что время от времени может пропустить стаканчик пива, мы ему верили. Если у него, даже трезвого, тряслись руки, мы отводили взгляды. Если я затрагивала тему алкоголя, это было моей проблемой, а не его. И тем не менее, несмотря ни на что, я не могла разорвать эти отношения. Все мои воспоминания были связаны с ним; выбросить их означало бы утратить вкус детства.