Похищение

В тот день, когда я узнала, что беременна, Эрик не справился с управлением, пробил хлипкую ограду и въехал на кукурузное поле одного местного фермера. Когда он позвонил мне рассказать о случившемся (всю вину он свалил на сурка, перебежавшего дорогу), я повесила трубку и поехала к Фицу. «По-моему, у нас проблемы», – сказала я ему, как будто нас было трое. Да так оно, в сущности, и было.
Фиц выслушал меня: ту правду, которую он с большим трудом держал в себе, и новую – ослепительную, пугающую. «Одна я не справлюсь», – сказала я тогда.
Он взглянул на мой живот, тогда еще совсем плоский. «А ты и не одна».
С обаянием Эрика, конечно, не поспоришь, но в тот вечер я осознала, что мы с Фицем вместе тоже образуем нешуточную силу. Выходя из квартиры Фица, вооруженная пониманием того, какие слова нужно сказать Эрику, я почему-то вспомнила, что написала тем летом, когда мы пытались угадать наши судьбы. Стыдясь, я сложила бумажку втрое, чтобы мальчишки ничего не увидели. Я, пацанка, игравшая то в безрассудного капера, то в археолога в поисках останков древней цивилизации, я, упавшая духом лишь однажды, да и то сумевшая выкарабкаться без посторонней помощи, я написала всего одно желание. «Когда-нибудь, – написала я, – я стану мамой».
Будучи одним из трех юристов в Векстоне, Эрик обычно занимается передачей недвижимости, завещаниями или – изредка – бракоразводными процессами. Но в суде он тоже несколько раз выступал – защищал интересы пьяных водителей и мелких воришек. Чаще всего он выигрывает дела, и меня это не удивляет. В конце концов, я сама нередко оказывалась эдаким судом присяжных, и мой вердикт всегда был единодушен.
Рассматриваемое дело – моя свадьба. Я бы с радостью поставила подпись в загсе и этим ограничилась, но Эрик решил, что неплохо бы закатить пирушку. Не успела я опомниться, как со всех сторон на меня уже сыпали рекламные проспекты банкетных залов, демо-записи свадебных ансамблей и прайс-лист флористов.
После ужина я сижу на полу в гостиной; ног моих не видно под образцами тканей, что складываются в подобие лоскутного одеяла.
– Какая разница, какого цвета будут салфетки – синего или бирюзового? – жалуюсь я. – Бирюзовый – это ведь тот же синий, только сходивший в спортзал.
Я протягиваю ему пачку фотоальбомов: мы должны найти по десять снимков друг друга, из них потом склеят вступительный коллаж для видео. Он раскрывает первый – и мы видим себя и Фица, толстых, как сосиски, в зимних комбинезонах. Мы выглядываем из самодельного иглу, я стою между двумя мальчишками – я стою между ними почти на всех снимках.
– Ты только посмотри на мои волосы! – хохочет Эрик. – Я похож на Дороти Хэмилл. [1]
– Нет, это я похожа на Дороти Хэмилл. Ты похож на шампиньон.
В следующих двух альбомах я уже старше. Фотографий, на которых мы запечатлены втроем, становится меньше. Чаще на них лишь я и Эрик, изредка мелькает Фиц. Фото с выпускного: мы с Эриком отдельно, Фиц отдельно, с какой-то девицей, имени которой я уже не помню.
Однажды, когда нам было по пятнадцать лет, мы соврали родителям, что едем куда-то с классом, а сами пробрались на вершину библиотечной колокольни и любовались оттуда метеоритным дождем. Мы пили персиковый шнапс, украденный из бара родителей Эрика, и наблюдали, как звезды играют в салочки с луной. Фиц уснул прямо с бутылкой в руке, а мы с Эриком дождались появления комет, черкавших небо причудливым курсивом. «Видела?» – спросил Эрик. Когда я не смогла рассмотреть упавшую звезду, он взял меня за руку и ткнул моим пальцем в нужном направлении. И больше не отпускал.
К половине пятого утра мы спустились с колокольни я пережила свой первый поцелуй, а наша троица навеки распалась.
…В этот момент в комнату входит папа.
– Я пойду наверх, посмотрю «Сегодня вечером», – говорит он. – Не забудь запереть дверь.
Я поднимаю глаза.
– А где мои детские фотографии?
– Где-то в альбомах.
– Нет. Здесь мне уже лет пять. – Я приподнимаюсь. – По-моему, было бы мило вставить в видео фотографию с вашей свадьбы.
Я видела всего один снимок мамы – он, обрамленный, стоит на самом видном месте в доме. Ее губы вот-вот готовы расплыться в улыбке, и сразу становится интересно, кто ее так обрадовал и как ему это удалось.
Отец опускает взгляд и едва заметно покачивает головой.
– Я знал, что рано или поздно это случится… Идем.
Мы с Эриком следуем за ним в спальню и присаживаемся на двуспальной кровати – на пустующей стороне. Отец достает из шкафа жестяную банку с логотипом пепси и вытряхивает содержимое на покрывало – десятки маминых фотографий. На ней юбки в крестьянском стиле и газовые блузы, ее черные волосы струятся по спине рекой. Портрет молодоженов: мама в белом платье с пояском, папа во фраке, да таком тугом, что, кажется, отец вот-вот выстрелит, как распрямленная пружина. Дальше – я, похожая в плотной обертке пеленок на круассан; мама неуверенно держит меня на руках. А вот мы все вместе: родители сидят на уродливом зеленом диване, а между ними лежу я – живой мостик с ямочками на щеках, мостик из плоти и общей крови.
Это как попасть на другую планету с единственной катушкой пленки в камере, как прийти на банкет после длительной голодовки – тут столько всего, что мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не пролистать снимки сразу: если я буду торопиться, они могут исчезнуть. Лицо обдает горячей волной, словно мне отвесили пощечину.
– Почему ты все это прятал?
Он берет одну фотографию и так долго на нее смотрит, что я убеждаюсь: о нашем присутствии он забыл.
– Сначала я держал несколько снимков на виду, – поясняет отец. – Но ты постоянно спрашивала, когда она вернется домой. Я доставал их – и замирал, и терял десять минут, или полчаса, или полдня. Делия, я спрятал их не потому, что не хотел на них смотреть. Я спрятал их, потому что не мог делать ничего другого, кроме как смотреть на них. – Он кладет свадебный портрет обратно в коробку и прикрывает его остальными. – Можешь взять, – говорит папа. – Можешь забрать хоть все.
Он уходит, и мы остаемся одни в полумраке спальни. Эрик осторожно касается верхней фотографии, как будто это хрупкий стебель молочая.
– Вот этого, – тихо говорит он, – и я хочу для нас с тобою.
Я не могу избавиться от тех, кого не нашла. Мальчик-подросток, прыгнувший с железнодорожного моста в реку Коннектикут одним холодным мартовским днем. Мать из Норт-Конвэя, оставившая кастрюлю на огне и младенца в манеже – и пропавшая без следа. Ребенок, украденный из машины на стоянке перед почтамтом, пока нянька отправляла посылку. Иногда они стоят у меня за спиной, пока я чищу зубы; иногда их лица являются мне, прежде чем меня уносит в царство сна. Иногда – как, например, сейчас – они не дают мне покоя среди ночи.
Над землей висит густой туман, но мы с Гретой достаточно хорошо знаем этот участок, чтобы двигаться на ощупь. Я сажусь на замшелое бревно, пока Грета вынюхивает каждый уголок поляны. Над моей головой что-то свисает с ветки – что-то круглое и желтое.
Я еще совсем маленькая. Он только что посадил лимонное дерево на заднем дворе. Я танцую вокруг дерева. Я хочу попить лимонада, но плодов еще нет, дерево само еще ребенок. «А когда оно вырастет?» – спрашиваю я. Он говорит, что нескоро. Я сажусь под деревом. «Я подожду». Он подходит и берет меня за руку. «Идем, grilla, – говорит он. – Если мы собираемся сидеть здесь долго, надо бы перекусить».
Некоторые сны застревают между зубами, и когда, проснувшись, зеваешь, они вылетают прочь. Но этот слишком похож на правду. Это словно произошло на самом деле.
Я прожила в Нью-Гэмпшире всю жизнь и знаю, что ни одно лимонное дерево не выдержит здешнего климата. У нас белое не только Рождество, но порой и Хэллоуин. Я срываю желтый шар – и хрупкая сфера из жира и зернышек птичьего корма рассыпается у меня в руке.