Свой среди чужих, чужой среди своих

Шилов садится в автомобиль, пожимает руки ночным гостям. Их лиц тоже не видно. Хотя стоп! Лицо одного он запомнил — длинное, глаза навыкате, убегающий назад лоб...
Они едут по черным горбатым улочкам. Фары у автомобиля выключены, темно... Кто-то наваливается на Шилова сзади. Это происходит так неожиданно, что он не успевает оказать сопротивления.
А потом все расплывается: уходит понятие о времени, окружающее теряет всякие очертания... Кусок стены... Старое кресло. Гнутые золоченые ножки.
И вдруг, как при ярком электрическом свете, перед глазами Шилова появилось искаженное от страха лицо Ванюкина.
Шилов отчетливо видел его несколько мгновений. Потом все пропало.
Шилов вскочил с топчана, подбежал к окну. Ну-ка, ну-ка еще раз!..
Да, да, железнодорожная фуражка, блестящие пуговицы на мундире и лицо... лицо Ванюкина.
 
Ранним утром из ворот городской тюрьмы выехал открытый автомобиль. Впереди сидел шофер, сзади — Шилов и два чекиста по обе стороны от него. Скованные наручниками руки лежали на коленях. Егор безучастным взглядом смотрел прямо перед собой, потом закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Сопровождали его два молодых паренька в гимнастерках и кожаных фуражках. Лица их были неприступны — парни преисполнены сознания собственного значения.
У железнодорожного переезда машина остановилась. Шлагбаум закрыт. Пыхтя и отдуваясь, маленький паровозик пытался преодолеть пологую, но длинную гору. Он тянул груженный лесом состав.
Шилов разлепил ресницы, увидел состав, уныло ползущий в гору, и снова закрыл глаза. Лицо его было спокойным, словно маска уснувшего человека.
— Мне нужно выйти, — тихо сказал он, не открывая глаз.
— Куда это? — поинтересовался чекист.
— По нужде.
— Ты что, раньше не мог?
— Раньше не хотел, — так же равнодушно ответил Шилов.
— Не положено, терпи! — отрезал чекист.
Паровоз продолжал штурмовать подъем.
— Не могу терпеть, — снова нарушил молчание Шилов.
— А чего я могу сделать? — вскипел чекист.
Наконец паровозик вполз на вершину горы и пошел вниз, убыстряя скорость. Тяжелые вагоны торопились за ним. Открыли шлагбаум. Медленно двинулись телеги. Обгоняя их, запылила машина. Опять узкие улочки, заросшие лопухами и крапивой заборы, частые повороты. Ближе к центру пошли каменные дома, мощенные булыжником мостовые.
— Костя, останови! — вдруг сказал Шилов.
Шофер, пожилой красноармеец, машинально нажал на тормозную педаль и виновато оглянулся на одного из чекистов. Голос Шилова он знал давно.
— Не позорьте меня, ребята. Я правда больше терпеть не могу, — медленно сказал Шилов. — Проводи, Алешин.
— Ладно, пойдем! — огрызнулся Алешин. Из-под фуражки у него выбивался пшеничного цвета чуб.
Они вылезли из машины. Шилов огляделся и пошел по улице, Алешин — за ним.
— Ты куда? — спросил он, когда они прошли уже метров двадцать.
— Ну не на улице же я буду, — ответил Шилов, прибавляя шагу. Он резко побежал вперед и нырнул в темную каменную подворотню.
— Стой! — крикнул Алешин, выхватывая из кобуры наган.
Как только чекист появился в освещенном квадрате подворотни, Шилов выбросил вперед сцепленные наручниками руки, подавшись всем корпусом. Алешин с налету наткнулся на кулак. Удар пришелся в челюсть. Чекист охнул и упал на спину.
Шилов навалился на него, быстро нащупал в кармане ключи, открыл наручники. Потом выдернул из руки Алешина револьвер.
— Ты меня, Алешин, прости, — тихо сказал он. — У меня другого выхода нет... Меня завтра возьмут и расстреляют, а мне еще правду узнать надо.
Второй чекист, сидевший в машине, видел, как Алешин и Шилов скрылись за поворотом улочки. Он заволновался, посмотрел на шофера, потом открыл дверцу, вылез и быстро пошел вперед.
Когда послышались на улице торопливые шаги второго чекиста, Шилов уже пересек небольшой захламленный двор, потом подтянулся на трухлявом заборе, спрыгнул по другую сторону и побежал.
 
— Нет, мне все же спросить охота, кому и зачем понадобилось вести Шилова в губком? — Забелин со злостью смотрел в спину Сарычева. — Да еще сопровождали его два юнца, в чека без году неделя.
— Я приказал привезти Шилова в губком, — спокойно отозвался Сарычев. Он стоял спиной к столу, смотрел в распахнутое окно. — Хотел поговорить с ним в последний раз. Забелин посмотрел на Кунгурова, потом — на Никодимова. Кунгуров чуть усмехнулся, продолжая ковырять, спичкой в мундштуке. Никодимов погладил седые усы, проговорил глуховатым голосом:
— Чудно все это. Даже странно слушать. До каких же пор, товарищи, будет у нас процветать классовая близорукость, до каких пор ушами хлопать будем? А? Кто мне скажет?
— Василий Антонович его, как родного брата, защищал! — горячился Забелин.
— Ну и что? — Сарычев резко повернулся, прищурившись, посмотрел на Забелина. — Ты абсолютно уверен, что Шилов — враг?
— Погодите, товарищ Сарычев, — вмешался Никодимов. — Уж извиняйте темноту мою. Ежели человек не виноват, он из тюрьмы драпать не станет, потому как бояться ему нечего. Я правильно понимаю, товарищи?
— Правильно, — отозвался Кунгуров. — Хотя и невиновный из тюрьмы может убежать.
— Зачем? — спросил Никодимов.
— Чтоб самому доказать свою невиновность, — проговорил Сарычев.
— Ну, знаете... Ежели так каждый из тюрьмы шастать будет, — Никодимов развел руками, — это что ж тогда получится?
— Все это выглядит, мягко говоря, странно! — жестко проговорил Забелин.
— Мне бы хотелось, — Сарычев медленно подошел к нему, — чтобы ты хоть на минуту оказался в его шкуре.
— Это зачем же мне оказываться в шкуре предателя? — с вызовом спросил Забелин.
— Стоп, товарищи! — Кунгуров поднял вверх руки. — Руганью тут не поможешь. Давайте мозговать, как быть дальше.
 
Собрание на станции Кедровка затянулось до глубокого вечера. Ванюкин сидел в президиуме, рядом с ним еще несколько человек, работники станции.
Женщина в красной косынке выступала перед собравшимися.
— За два субботника, товарищи, все можно сделать! — закончила она. Последние слова потонули в гуле одобрения.
Ванюкин посмотрел на свои карманные часы, лежавшие перед ним на столе.
— Ну что ж, — громко сказал он, — предложение правильное, за него и голосовать не надо. А теперь время позднее, товарищи... Собрание полагаю закрытым.
И все сразу зашумели, задвигали стульями, толкаясь, стали пробираться к выходу. Вскоре помещение опустело. Ванюкин остался один. Он распахнул окно. На улице уже совсем стемнело, и прохладный, свежий ветерок ворвался в душное, прокуренное помещение.
Ванюкин, задумавшись, стоял у окна, и вдруг какая-то сила отбросила его назад; стул, перевернувшись, рухнул на пол. И еще через мгновение Ванюкин стоял, прижавшись к стене, и холодное дуло револьвера больно давило ему в подбородок.
— Ну, вот и я, — тихо сказал Шилов, и по выражению его лица Ванюкин понял, что тот застрелит его, стоит только шевельнуться.
— Ты меня помнишь? — так же тихо и даже ласково спросил Шилов и слегка надавил дулом револьвера Ванюкину на подбородок.
Начальник станции едва стоял, лицо его мертвенно побледнело, на лбу выступила испарина. Он сказал:
— Помню...
— Ты-то все, гад, помнишь. Не то, что я, — губы Шилова дрогнули в усмешке. — Что, а? Помнишь?
— Помню... — повторил Ванюкин, и казалось, от охватившего его ужаса он теряет сознание.
— Вот сейчас и расскажешь. — Шилов опять слегка надавил дулом на подбородок. — Расскажешь?
— Да, господин Шилов, расскажу...
— Вот и хорошо.
Шилов взял свободной рукой начальника станции за лацканы мундира и, все так же держа наготове наган, втолкнул Ванюкина в соседнюю комнату, плотно прикрыв за собой дверь.
 
В лунном свете чернели искореженные, торчащие вверх фермы взорванного моста. Они подошли к самому краю.
— Вот тут... — Ванюкин показал рукой вниз, туда, где в кромешной черноте бесшумно несла свои воды Березянка.