В небе Чукотки. Записки полярного летчика
Баталов был хорошим товарищем; охотно соглашался подежурить за кого–либо из семейных сослуживцев в воскресенье; по каждому вопросу и о каждом человеке у него было свое мнение, которое он никому не пытался навязать.
В испытательской работе Баталов, как принято говорить в армии, ни от чего не отказывался и ни на что не напрашивался. А так как все остальные, что называется, «рвали» интересную работу из рук командира, то ему обычно доставались дела, требовавшие терпения и систематичности, Больше всех ему пришлось летать на доводку объектов, сбрасываемых с самолета Р–5. Это были, главным образом, всякого рода десантные мешки и короба. Летал он вторым пилотом и на тяжелых машинах, а также вывозил на У–2 парашютистов на повторные прыжки.
В 1935 году Баталов женился на Ольге Яковлевой, конструкторе нашего бюро. За участие в установлении высотного группового рекорда она в числе других женщин–парашютисток получила орден Красной Звезды.
Баталов принес немало пользы и оставил заметный след в нашем общем деле.
КОРИФЕЙ ЦЕНТРАЛЬНОГО АЭРОДРОМА
В сущности, никто из нас троих не был еще испытателем. Мы ими числились, кое–что делали, но самое (ложное и ответственное доставалось Саше Анисимову. Было ему лет тридцать шесть, может, на год–два больше. Крупного телосложения, широкий в кости, уже чуть погрузневший, он, однако, обладал темпераментом и подвижностью летчика–истребителя. Летать он учился вскоре после гражданской войны вместе со своим другом Валерием Чкаловым.
Как выдающийся мастер пилотажа, Анисимов был известен Алкснису, который, будучи сам истребителем, выделял Анисимова из ряда других превосходных летчиков Центрального аэродрома.
В течение нескольких лет Анисимов возглавлял красную пятерку истребителей, открывавших воздушный парад над Красной площадью.
Это была честь по таланту. Анисимов летал отлично на всех типах самолетов, но особо любил истребитель. У него был свой излюбленный способ взлета; после отрыва от земли, набрав нужную скорость, он переводил машину в «мертвую петлю» и в верхней точке делал переворот, продолжая набор высоты в обратном направлении. Иногда он разнообразил этот номер; не возвращая машину в нормальное положение, продолжал уходить в высоту «вниз головой». Этот цирковой номер, выполняемый у самой земли, всегда производил впечатление мастерства и удали. Когда его красный И–5 выруливал на взлет–вся аэродромная обслуга оставляла работу, чтобы еще раз видеть мастерское выполнение этого трюка.
Летная психология Анисимова, как я понимаю, была производным того переходного периода, когда авиация из предмета удивления превращалась в вещь практического применения. От летчиков времен первой империалистической войны он унаследовал их воззрения, сущность которых заключалась в том, что полет — это искусство, которое служит рыцарскому воздушному бою, а летчик—артист высшего класса и не должен унижать свое искусство ничем, кроме работы в воздухе. Этими воззрениями я объясняю то, что Анисимов категорически отказывался от любого командирского поста. «Я летчик, а не командир», — говорил он.
Жизнь начала 30–х годов не давала простора для такого аристократизма, но когда Анисимову, как старшему в отряде, приходилось замещать Сафронова, он держал себя в роли командира необычно.
У Сафронова было заведено рабочий день начинать с построения, знакомства с приказами и получения заданий на день. К этому все привыкли. Однажды, когда Анисимов замещал Сафронова, я построил личный состав и доложил Анисимову:
— Товарищ командир! Личный состав отряда построен для получения указаний.
— Становись в строй, и без тебя вижу—построен, — отмахнулся он до доклада и, обращаясь ко всем, сказал: — Тут пришел один приказ по Центральному аэродрому, сейчас прочитаю.
Читал Анисимов, что называется, «вслух про себя», и мы только слышали невнятную скороговорку: бу–бу–бу. Огласив параграф, он тут же его комментировал;
— В общем, тут говорится, чтобы в столовую ходили строем. Но мы не дети, будем ходить так… А еще говорится, чтобы по утрам все делали зарядку. Ну, я человек здоровый, мне это не нужно, а вы как хотите…
Однажды наш парторг штурман Филимонов проводил общее собрание личного состава. Помнится, обсуждались обязательства по соцсоревнованию. Первый пункт гласил: «Не опаздывать на службу». Анисимов подал реплику: «А мы и без соревнования не должны опаздывать!»
Филимонов, не смущаясь, зачитал остальные пункты, я которых шла речь о бережном отношении к технике, об экономии горючего и т. п. По всем пунктам Анисимов делал язвительные замечания. Когда обескураженный Филимонов предложил высказаться по проекту, Анисимов поднялся и, направляясь к двери, пробурчал:
«Ну, я уже высказался!»
Впоследствии мне приходилось встречать людей с куцым интеллектом вроде Филимонова и в более сложной жизненной обстановке. В основном это были четные люди, но свое неумение рассуждать они компенсировали истовой старательностью и послушанием и почему частенько становились оружием в руках ловких карьеристов. Не догадываясь, что совершают подлое о, они убеждены, что служат делу партии. Всякий , когда судьба сталкивала меня с такими людьми, и моей памяти возникал Филимонов.
На следующий день состоялось собрание, которое оказалось самым коротким в нашей жизни.
По приказанию Анисимова я собрал летный состав, и мы ждали его появления.
Филимонов, видимо, сообщил свои соображения не мне одному, и все с нескрываемым любопытство/ ждали, когда начнет «раскалываться» Анисимов. Он быстро прошел от двери к столу и без предупреждений произнес следующую «речь»:
— Тут некоторые, — он скосил глаза на Филимонова, — говорят, что Анисимов против соревнования. Так вот, — он приложил указательный палец к виску и повернул его характерным жестом, — я таких называю «вантями»!
Повернулся и ушел, не добавив ни слова… Анисимов вышел из рабочей среды. Он был вспыльчив, самолюбив, агрессивен в споре, мог даже ругаться, как боцман. Но это было лишь способом выражения эмоций и не носило оскорбительного характера. Чтобы выразить неудовольствие в чей–либо адрес, он пользовался единственным словом «вантя». В зависимости от интонации оно могло обозначать огорчение, раздражение, осуждение, презрение…
Но в данном случае по той интонации, с которой было сказано это «вантя», мы поняли, что Анисимов ушел от нас обиженным. И как–то почувствовали себя виноватыми. Филимонов сидел не поднимая глаз, и около него образовалась пустота; у каждого из нас нашлось дело.
Анисимова любили за то, что он ни перед кем из нас не заносился, хотя незримая дистанция между нами, без всяких усилий с его стороны, существовала; он был всегда расположен к шутке и розыгрышу. Не обижался, когда разыгрывали и его.
Я пришел в отряд, когда Анисимов чем–то долго болел. Надо пояснить, что в любой строевой части после возвращения летчика из месячного отпуска командир звена возит его по кругу и в зону и выпускает в самостоятельные полеты только через шесть, а то и больше подобных вывозок. Потом под наблюдением командира летчик совершает серию самостоятельных тренировочных полетов. Иногда для всей процедуры «ввода в строй» не хватало летного дня. И меня, конечно, интересовало, сколько же провозных полетов потребуется Анисимову, появившемуся на аэродроме после одиннадцатимесячного перерыва. К моему удивлению, его никто не вывозил. Он занял пилотское место в Р–5, усадил с собой техника и взлетел. После двух кругов над аэродромом сделал отличную посадку, «притерев» самолет к посадочному знаку.
Вылезая из самолета, он сказал технику: «Хватит жечь горючее — не забыл!..» На этом закончилась вся тренировка.
Из песни слова не выкинешь, и придется мне рассказать еще один эпизод, характеризующий личность Анисимова. Он дошел до меня в серии легенд об отчаянной лихости этого летчика, но вскоре я убедился, что это— истина, хотя и похожая на легенду. Этот эпизод мне рассказал очевидец и участник событий, техник Миша Куперштейн.