На семи дорогах

У командира и солдат лица были мрачные. Для плохого настроения были основания.
В горах у них завязалось жестокое сражение с басмачами. Бандитов удалось окружить и, казалось, деваться им было некуда. Тем не менее негодяи в какой-то момент исчезли. Все как один, словно сквозь землю провалились! Осталось неизвестным, какой урон нанесен басмачам. Но самое худшее было в том, что в бою погибло трое красноармейцев.
Давиду Ивановичу Киселеву было за сорок. Среднего роста, худощавый, он ничем не выделялся среди бойцов. Наверное, из-за короткого, как бы обрубленного подбородка нос его казался длинным. Он словно рассекал лицо на две части. На полысевшем, почти безволосом лбу отчетливо виднелись голубоватые вены. Небольшие, всегда внимательные глаза цветом напоминали чистое голубое небо, омытое весенним дождем. Разговаривал Давид Иванович быстро и уверенно, отличался подвижностью.
Едва Киселев вошел в свой кабинет, как зазвонил телефон. Командир схватил трубку.
— Киселев слушает! Напали на бандитов? Молодцы, так и нужно. Передайте от меня привет и благодарность командиру добровольческого отряда. Правильно сделали, не сомневайтесь... Помощь? Непременно завтра пришлю людей.
Когда командир повесил трубку, в кабинет вошел Бердыев — комиссар отряда. Несмотря на то, что он был значительно старше Киселева, лицо его по свежести напоминало пшеничный хлеб, только что выпеченный в тамдыре — глиняной печи. Усы были аккуратно загнуты кверху, в них заметно пробивалась седина. Нос был изогнут, словно клюв степного орла. Блестящие внимательные глаза, казалось, так и заглядывали в душу собеседника. Бердыев, об этом знали все в отряде, отличался уравновешенностью и спокойствием.
— Ну, как? — спросил Бердыев.
— Скверно получилось, — вздохнул Киселев. — Словно в стаю собак попали. Один справа появляется, другой слева. Не знаешь, в какую сторону смотреть. Но одно могу сказать: какой бы шум не устраивали басмачи, с силенками у них не густо.
— Ты уверен?
— Да.
Поговорить по душам им, однако, не дали. В осторожно приоткрытую дверь заглянул солдат:
— Разрешите обратиться, товарищ командир!
Киселев торопливо застегнул ремень, провел ладонью по пуговицам, убеждаясь, что все они застегнуты. Надел кожаную фуражку с красной звездочкой и, подняв правую руку до козырька, произнес:
— Разрешаю, говорите.
— Товарищ командир, из дальнего села приехали двое всадников. Они просят, чтобы вы их приняли.
— Позовите, пусть заходят!
Киселев поздоровался с вошедшими. Несколько раз моргнув, посмотрел на них вопросительно. Он всегда в таких случаях ожидал, пока посетители сами приступят к беседе.
— Давид-ага, плохие вести...
— Кулаки разгромили позавчера колхоз, созданный дехканами, — добавил второй. — Всю колхозную скотину отобрали, сожгли наши сохи.
Колхоз разогнали, а дехканам угрожали: «Если еще раз организуете колхоз, всю скотину отберем, всех поубиваем».
— Басмачи хорошо вооружены, — произнес один из вошедших после паузы. — А мы вот только этим, —-протянул бородач мозолистые руки Киселеву.
— В соседнем колхозе положение не лучше, — сказал второй из пришедших.
— Все верно, товарищи, — произнес Киселев. — Иначе и быть не может. Сейчас на селе усилилась классовая борьба. Октябрьская революция победила. Петля, накинутая революцией на шею кулаков, с каждым днем затягивается все туже. Они теперь не имеют возможности, как это было прежде, жить чужим трудом. Крупные землевладельцы и кулаки, которые сбежали за границу, желают растоптать Советское государство с помощью хищных империалистических держав. Можно сказать, басмачи вынули сабли из ножен для отчаянной борьбы против новой жизни.
Враги, которые выступают против Советского государства, похожи на стаю волков, грызущихся между собой, — продолжал Киселев. Цель бежавших баев состоит в том, чтобы возвратить утраченное имущество, заново поделить между собой награбленное, восстановить и расширить свою власть. Трусы и отщепенцы, которые не нашли себе места при новой жизни, переходят на службу к нашим классовым врагам.
По ночам грабят магазины и лавки. Убивают девушек и женщин, сбросивших паранджу и желающих учиться. Покушаются на жизнь государственных и партийных работников.
Учитывая все это, наше государство не может смотреть безучастно на бесчинства преступников и вынуждено применять суровые меры наказания. Советское государство — это вы, я, это все трудящиеся. Товарищи, нужно серьезно поднапрячься, чтобы ликвидировать наших классовых врагов.
— Дайте нам оружие.
— Пусть пуля, направленная в бедняка, попадет в кулака, — почти одновременно произнесли оба дехканина.
— Дать вам оружие мы имеем возможность, — ответил Киселев. — Но умеете ли вы с ним обращаться? Знаете ли хоть, с какой стороны нужно стрелять? — пошутил он, улыбнувшись.
— Стрелять — дело нехитрое. Когда свергали с трона Бухарского эмира, помнится, стреляли из тонкого ствола, со стороны мушки, — проговорил бородатый и сдвинул на лоб старую шапку, верх которой был из белого каракуля, а низ — из черного, давно протершегося. — Думаю, так и стреляют до сих пор. А если что-то изменилось, научите.
Киселев усмехнулся достойному ответу бородатого. Однако его слабая усмешка тут же погасла, затерялась в глубоких морщинах лица,
* * *
Когда проехали половину пути, Иламан пришел в себя. Он увидел, что лежит поперек коня спереди того, кто ударил его так, что юноша потерял сознание.
Перед его глазами оказалось запястье Ходжанепеса, и Иламан, не раздумывая, вонзил в него зубы и сдавливал челюсти до тех пор, пока у него не потемнело в глазах.
Ходжанепес, пронзительно закричав, сбросил мальчика на землю.
Иламан удачно упал на ноги и, не оборачиваясь, со всех ног бросился бежать в сторону кустарников. Пришпорив коней, Бабакули и Ходжанепес, настигнув Ила-мана, принялись с двух сторон стегать его плетками.
Иламан остановился. Хотя острая боль пронизывала все его тело, он не издал ни единого звука. Вскоре он весь покрылся синяками и кровоподтеками,
— Ступай вперед!
— Иди, тебе говорят!
Несмотря на то, что оба негодяя орали во все горло, Иламан не сдвинулся с места.
Сознание мальчика готово было отключиться. Он не видел красоты звездного купола, не ощущал босыми ногами холод выпавшего белесого инея.
Убедившись в тщетности своих попыток заставить Иламана идти, Бабакули и Ходжанепес связали его, заткнули тряпкой рот, снова перекинули через седло и двинулись в путь.
Ранним утром они постучали в ворота обширного глинобитного двора. Ворота были под стать двору, такие же огромные, сработаны они были из тутового дерева.
На стук вышел отворить ворота кто-то из домашних, в красном халате и длинной шапке. Огромные усы его казались наклеенными, глаза смотрели как-то стеклянно.
Человек выглянул в ворота, и на злом, угрюмом лице его заиграла поддельная улыбка.
— Охо, Бабакули, к добру ли?! Ты не один... Ну, ладно, проходите, раз уж приехали. Не зря говорили в старину мудрецы, что в трудную минуту любой человек родственник. — Он поздоровался с ними и жестом пригласил во двор.
— Тебя не станут беспокоить из-за нас? — спросил на всякий случай Бабакули. — Не будут допытываться, что мы за люди?
— Да пока аллах миловал, новые власти особо не беспокоят. Да и забор у меня, как видишь, высокий, — скупо улыбнулся хозяин.
Когда всадники въехали во двор, он, пристально вглядевшись, произнес:
— Я думал, что сват привез с собой барашка, а это, оказывается, человек?
— Как видишь.
— Кто он такой? Зачем он тебе? Что хочешь с ним делать? — начал допытываться хозяин.
— Простая штука. Ай, думаю, чем возвращаться с пустыми руками назад, лучше захвачу с собой пастушка, — ответил неопределенно Бабакули.
— Гм... Ну, ладно. Развяжи мальчику руки, ноги н отведи его вон в ту комнату, — указал хозяин. — Пусть пока там посидит.
— Он оттуда не сбежит?