Нэнуни-четырехглазый
— Ну, мужики, тащите теперь волков в кладовку на холод. Здесь оставлять нельзя, жарко. Да и не дай бог, слюна оттает, потечет на пол. Это же стрихнин, не шутки. Вы, Нюта и Лиза, приготовьте теплой воды. Как вынесут, помойте аккуратненько. — Она улыбнулась: — Вот папа-то приедет — обрадуется!
Он прибыл через день и, конечно, просиял. Очень подробно расспросил сыновей, похвалил, потрепал по плечам. А жене наедине сказал:
— Молодцы ребята, не подвели. Как камень с души свалился!
Потом, при участии детей и помощников, аккуратно снял шкуры, отпрепарировал черепа и два лучших скелета. Очень редкие по тем временам четыре шкуры и черепа были отправлены в адрес Российской Академии Наук. По одному комплекту пожертвовано во Владивосток, Хабаровск и Иркутск, — обществам изучения Приамурского края. А одна рыжая голова, как живая, много лет смотрела со стены рабочего кабинета Нэнуни-Четырехглазого.
Альпинусы надолго оставили Сидеми в покое, пятнистые олени уцелели для потомков.
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
Ярким мартовским утром по сверкавшему льду Лебяжьей лагуны тянулся конный обоз. На переднем возу сидел Михаил Иванович с Яном, за ними — его шурин Семен Лукич с Александром, следом — Платон о Юрием. Дальше Митюков и Андрей Агранат с помощниками. Все сани были загружены туго набитыми мешками с необмолоченным ячменем и чумизой.
Не доезжая с полверсты до западного, густо поросшего камышом берега, где когда-то тигр задавил Желну, Михаил Иванович остановил копя и дал подтянуться остальным.
— Ну вот, отсюда и начнем. Кто в первый раз, знайте: будем рассыпать зерно неширокой, в аршин-полтора полосой, с интервалами в несколько сажен. Семен Лукич, ты с Шуркой держись слева от нас, Платон с Юрием за вами, и дальше, как ехали. Ориентируйтесь на меня. Пойдем широкими кругами, нужно захватить площадь побольше. Ваня, развязывай мешок и, как я трону, сыпь позади саней помаленьку, — родители, да и все домашние часто называли Яна — Иваном, Ваней. — Ну, поехали…
Теперь сани двигались параллельно друг другу, а помощники, стоя на запятках, опустошали на лед мешок за мешком.
Маленький Ваня тронул отца за плечо.
— Папа, а зачем мы сыплем зерно полосами, а не кучкой?
— Ты же знаешь, что мы его оставляем для перелетных птиц. Скоро они начнут подлетать с юга и садиться здесь на отдых. Найдут корм и примутся есть. И если его свалить кучами, сильные не подпустят слабых. Гуси и лебеди поедят, а уткам не достанется. Да и среди них есть большие и маленькие.
— А если полосками?
— Тогда всем хватит. Ведь эти полосы протянутся на много верст и на каждом шагу сможет разместиться несколько десятков птиц. Пусть они даже толкаются и скандалят, все равно большинство сумеет наесться вволю. Хотя без драк и обид, конечно, не обойтись. Понял теперь? Тогда рассыпай аккуратно, не торопясь…
К обеду весь запас зерна лежал длинными полосами и петлями на потемневшем, уже ноздреватом льду лагуны. Все съехались на мысок, распрягли коней, развели на песчаном берегу костер, повесили чайник. Вытряхнули и свернули мешки, бросили лошадям сена, задали овса. Все расселись вокруг огня: кто на кочке, кто на выброшенном во время высокой воды плавнике. Уже пахло весной.
— Не пожалели вы ноне для путешественников ячменя да чумизы, Михаил Иванович. Прошлые-то годы столько не жаловали, — миролюбиво ворчал Платон, поправляя палкой жар под закипающим чайником. Он не увлекался охотой на птицу и во время перелета замещал дома всех охотников. Такой расход зерна считал блажью, неразумным расточительством. Михаил Иванович улыбнулся.
— Не жалей, брат. Мы же этот корм сами вырастили, а качество его здесь, у моря, сам знаешь какое. Только птицу и кормить. Зато этой весной задержим ее не на неделю, как в прошлые годы, а дольше. Эти полета кулей привяжут многих до конца перелета, а часть, смотришь, вообще гнездиться осядет. Осенью будут свои I выводки. Разве плохо?
— Правильно, Михаил Иванович, а уж охота нынче должна быть первый сорт! — Страстный охотник Семен Лукич взъерошил соломенную бородку и с удовольствием потер руки: — Вон, по всему Забайкалью и не кормят, а возами бьют. Так ежели мы сотни тысяч приголубим да накормим, так и пострелять всласть не грех.
— Я тоже считаю — игра стоит свеч. И не смотрю — выгодно, невыгодно. Нужно создавать и сохранять, тогда всем хватит. Только придется кому-то здесь подежурить до открытия охоты. А то любители легкой наживы проведают, что мы прикармливаем, обязательно явятся на готовое, разгонят, оставят нас в дураках.
Андрей уже служил в казачьих войсках и лишь недавно приехал домой на побывку. Он вдруг поднялся от костра и вытянулся по-военному:
— Разрешите, Михаил Иванович, взять охрану на себя. Работы вы мне никакой не даете, велите отдыхать, а бездельничать надоело.
— Что ж, Андрей, спасибо. Давай, помоги нам поддерживать тут порядок. Поставим тебе в камышах маленькую палатку, закрепим коня. Отпугивай, а нужно — бей орланов, ястребов, ворон. И, конечно, выпроваживай чужих охотников, если сунутся. Когда надоест, скажи, заменю.
Агранат сильнее прищурил поврежденный в детстве самострелом глаз.
— Это мне-то весной на озере надоест? Да никогда!
— Вот и отлично. Пока тут делать особенно нечего, разве что ворон да сорок от зерна отгонять. Думаю, раньше, чем через две недели первых гостей ждать не придется, но присматривать нужно.
У Михаила Ивановича везде был свой, особый порядок. Например, если по всей России открытием осенней охоты считался день Петра и Павла — 29 июня по старому стилю, то на Сидеми она открывалась на два месяца позднее, с первого сентября. Никто не смел выстрелить в подлетыша утенка или гусенка, тронуть линного гуся, неокрепшего фазана или сосущего мать дикого козленка. Эти ненаписанные законы соблюдались неукоснительно, нарушителей лишали оружия. Помимо этого, Янковский уже двадцать лет вел фенологические наблюдения и редко ошибался в своих прогнозах.
Так случилось и в этот раз. После разговора у костра шла вторая неделя, когда к ужину внезапно явился сияющий Андрей. И только увидев его, все поняли, что началось…
— Как в воду смотрели, Михаил Иванович! Вчера всего несколько табунков лебедей прошло, а сегодня с обеда — как где пробку вырвало: и лебедь, и гусь, а следом и утка. И, видать, старые вожаки помнят нашу лебяжью лагуну: с ходу, со свистом, с криком, — как домой, прямо на лед, на наше зерно. К вечеру насело — что гр-р-рязи! Так, вдоль полос, и рассаживаются. А лебеди меж гусями и утками словно снежные комья перекатываются. К-р-расота! Все орут, как на базаре, а мне — словно соболем по душе!
Михаил Иванович, Семен Лукич и мальчики слушали Андрея с горящими глазами. Весенний перелет начался! Самый яркий, любимый праздник мужской половины семьи Янковских. Ради него откладывали в сторону самые неотложные дела. Ведь главный вал катится всего несколько дней. Впрочем, к нему заранее подгоняли работу так, чтобы провести эти дни у озера со спокойной душой.
— Добро, Андрей. Завтра лети туда с утра. Если дело так пойдет, послезавтра и мы подскочим на место.
— Можно бы и завтра, Михал Иваныч, у нас вроде бы все наготове, — осклабился шурин. Ребята рьяно поддержали дядю:
— Папа, дядя Сеня верно говорит, мы с ним все уложили!
— Я знаю, вы рады бы и ночью поехать. — Да только рановато. Птице надо дать передохнуть, обжиться, наесться как следует. Через день-другой, когда пообвыкнет, ее и палкой не выгонишь. Так что наметим выезд на послезавтра. Как, Оля, сухарей насушила достаточно?
— Хватит вам и сухарей, и крупы, и чаю. А мяса и рыбы сами добудете. Там сейчас карася и красноперки — пруд пруди. А кадки, соль и жир у меня в порядке. Посылайте, справимся. Только худых, чур, не стрелять.
— Слыхали, ребята? Сначала, значит, мама велит пощупать, а тогда уж бить. Не забудьте!
Но Ольга Лукинична шутила и не шутила. С помощью дочек и жен гостей-охотников они каждую весну набивали пухом немало подушек, и, подсолив, заливали свиным жиром несколько бочонков отборной дичи, в основном гусей и кряковых уток. На лебедя в те годы запрета не существовало, и он, целиком запеченный в русской печи, обязательно украшал пасхальный стол.