Хождение за два-три моря
А потом подкрадывается опыт. Новизна обрастает привычкой, античная яркость дней смазывается. Попутчиков уже знаешь; их любимые словечки, капризы, слабости — все уже знакомо. Капитанским «вот оно» щеголяет боцман, матросы приводят цитаты из анекдотов судового врача, шкипер поет студенческие песни и читает Бунина в оригинале. На смену безответной любви к парусам приходит знание того, какой шкот «отдать», чтобы «сбить» стаксель. Путешествие перестает быть карнавалом; а чем ему предстоит теперь стать — еще неизвестно. Молодость неизбежно сменяется зрелостью. Зрелость есть состояние, следующее после молодости и обозначающее отсутствие последней. Познавательная и утешающая ценность каждого из этих изречений — для того, кто стоит на переломе, — равна нулю.
Вот оно.
Конечно, мы прошли ростовский мост — прошли без приключений. Было это, правда, уже на следующий день. Вечером по обыкновению выяснилось, что город справа — Азов, а не Ростов, что до Ростова еще тридцать пять километров; и когда в темноте надоело шарахаться от встречных судов, мы заночевали у плавучего заправщика; и всю ночь, разгоняя комаров, возле нас швартовались и жадно сосали горючее «Кометы» и «Ракеты». Что еще было вечером? Приплыл какой-то браконьер, предлагал рыбу; но уха у нас еще была.
IVУха у нас еще была.
Дописав до этих слов (год спустя), я откладываю ручку. Некоторое время предаюсь разглядыванию фотографий. Хорошие фотографии. Кроме них, на столе, слева направо, расположены «Учебник яхтенного рулевого», огрызки яблока, лампа настольная, пепельница в виде собаки, пишущая машинка, пачка чистой бумаги. У меня очень хороший, большой стол.
Отвлечемся ненадолго, читатель. Покинем на время борт «Юрия Гагарина». Придется сделать паузу. Дело в том, что книга о путешествии, как и само путешествие, тоже «на полпути». Кажется, я начинаю врать. Кажется, я невольно проектирую свое нынешнее состояние на прошлое, полпути книги на полпути путе шествия.
Я встаю из-за стола, подхожу к окну. За окном идет снег. Хлопья косо перечеркивают ком света, вспухший вокруг уличного фонаря. Дело в том, читатель, что когда автор вполне искренне пишет «год спустя», в этом все же есть доля риторики. На самом деле после путешествия на «Гагарине» прошло два с половиной года. Вот оно.
«…Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку — иль перечти «Женитьбу Фигаро».
Несколько дней назад я встретил на улице Сашу. Бывший матрос Нестеренко катил перед собой коляску. Рядом с ним шла красивая строгая брюнетка. Я обратил внимание на ее ресницы — черные, пушистые, неправдоподобно огромные, — хотя, конечно, и кроме ресниц, было на что посмотреть…
— Знакомься, — сказал Саша и тонко, красиво порозовел. — Это Наташа.
Мне тут же стало все ясно. Я сразу припомнил «версии», мысленно поздравил себя с тем, что был недалек от истины, и, как дурак, спросил:
— Это твоя мама?.. — после чего красавица с недоумением взмахнула неправдоподобными своими ресницами, нагнулась к коляске, а Саша поспешил отвести меня в сторону.
— Что ты выдумал? — сердито шепнул он. — Если хочешь знать, то была совсем другая история…
Ну ладно, другая так другая. Я только подумал, что теперь линия Саши — как персонажа дневника-повести — может считаться завершенной. Вместе с тем я не мог не подумать и о том, насколько мы с Сергеем отстали от остальных членов экипажа.
Пишите, Шура, пишите…
Снег, пролетающий мимо фонаря за окном, на асфальте тает. Уха у нас еще была… Тогда, год назад, на борту «Гагарина», усталость и сомнения «полпути» исчезли как-то незаметно. Может, их вообще не было? А сейчас? Просто я устал, читатель. Сейчас устал. Тебе об этом вообще-то знать не положено. Но, как ни странно, в собственной книге совершенно некуда прятаться. Значит, нужно отдохнуть. «Откупори шампанского бутылку — иль перечти…» В чем дело, в конце-то концов?
В последнее время я веду, что называется, двойную жизнь. Днем — работа, лекции, физика. Между прочим, когда читаешь лекцию, тоже «некуда спрятаться».
Раньше я готовился тщательно, «выстраивал материал», «планировал время»… Чаще всего к середине лекции меня переставали слушать. Это меня мучило когда-то. Теперь я начинаю думать, о чем скажу, когда открываю дверь в аудиторию. Как ни странно, теперь несколько десятков глаз, от которых не скроешься, следят за тем, что я выделываю на доске, с неослабевающим интересом. Вот после этого и «отдавайся целиком работе»! Кажется, дело удается, уступает только тогда, когда за душой, кроме этого самого дела, есть и кое-что еще. Слава богу, методических проверок на моих занятиях давно не было.
«Кое-что еще» — это мой стол и желтый круг света, падающего на тетрадь дневника.
И все-таки работа идет неправдоподобно медленно.
В настоящий момент я уже знаю об этой книге все. Знаю слова, которыми она закончится. Знаю, в чем ее смысл. Знаю все ее слабости, в том числе и неустранимые.
Я знаю все, все могу объяснить — и в то же время во всем сомневаюсь, ни в чем не уверен. Говорят, будто литературная работа похожа на труд ученого, физика? Не похожа.
Есть ли резон — ради того, что я хочу сказать, — описывать путешествие день за днем? А если это просто дневник, к чему тогда тяжеловесные аналогии «путешествие — жизнь», «молодость — зрелость», перескоки «сегодня — год назад»?
Но ведь Ответ-то я знаю? Знаю! В чем же дело?!
«Откупори шампанского бутылку — иль перечти «Женитьбу Фигаро»…»
Кстати, недели две назад мы с Сергеем нанесли визит некоему Маститому Писателю. Он прочитал первую, морскую часть.
Знаете, что мне запомнилось из этого визита? Отворилась дверь, и в комнату, тяжело и мягко ступая, косолапо расставляя лапы на желтом паркете, вошел огромный царственный пес. Он приблизился к Сергею, от чего тот сжался в кресле, обнюхал его ногу и фыркнул. Потом пес обнюхал меня, однако фыркать почему-то не стал, а поднял тяжелую черную голову, слегка повернул ее набок и уставился в глаза.
— Фу! — поспешно сказал писатель. Пес отвернулся, медленно подошел к хозяину, положил ему лапу на колено и застыл, а писатель запустил руку в шерсть на могучем загривке, тихо бормотал: «Фу, зверь, фу, ирод хороший, фу…» Вскоре после этого мы с Сергеем встали и откланялись.
Что же касается мнения писателя о рукописи и особенно его замечаний, то они показались мне точными и дельными. Возможно, потому, что совпадали с моими собственными.
Перечесть, что ли, «Женитьбу Фигаро»? Впрочем, хватит…
Снег за окном перестал таять. Фонарь выключили: уже поздно. Я пытаюсь представить, какая холодная черная вода шипит сейчас на песке Тендры, тяжело грохочет у Тарханкута, вокруг Крыма, на косах Азовского моря, — всюду, где уже прошел «Гагарин». Представить эту картину трудно, потому что мы-то знаем: «Гагарин» сейчас на Дону, сейчас лето, полпути июля, экипаж хандрит, неприятно удивленный тем фактом, что «уха у нас еще была»… Свет лампы на моем столе падает на страницу дневника.
Знаете, читатель, я, кажется, понял! «Полпути» — это когда у нас с вами позади уже много хорошего, кажется, будто есть что терять, и жалко. Чепуха это.
Впереди не меньше. Сергей как-то сказал: главный недостаток повести-дневника о путешествии на яхте — заранее известно, что герои не утонули. Я возразил: это еще неизвестно. Неизвестно!
Знаете ли вы, как на Дону «Юрий Гагарин» стал «Летучим голландцем»? Вы слыхали о том, как мы съели простоквашу, предназначенную для сумасшедшего дома? Вы знаете, где мы догнали вполне реальную «Мечту» и чем все закончилось? Послушайте, читатель, — почему вы ни черта не знаете?!
Потому что книга еще только на полпути. «Диспозиция на завтра изменена быть не может» — в этих словах Кутузова (перед Аустерлицем) мне всегда чудится нечто утешительное.
Знаете, читатель, в чем лучшее свойство усталости, сомнений, хандры, — того состояния, которое мне и са мому осточертело называть «полпути»? В том, что оно проходит.