Сволочь ты, Дронов!

Яркая розовая майка задралась, приоткрыв маленькую девичью попку в простых белых трикотажных трусиках. Точно такие же носила и Валентина, однако лишь отталкивала этим супруга. Дронов любил, когда на женщине было дорогое белье, тонкое, кружевное. Он воспринимал его, как красочную упаковку, в которую был завернут интимный подарок. Обычные же трикотажные трусы вызывали в нем скорее отвращение, нежели возбуждение.
В этот же момент все перевернулось с ног на голову. Вид тех самых простых до безобразия, бесхитростных до презрения трусов почему-то вызвал ни с чем не сравнимое волнение, даже в некотором роде восхищение. Быть может, потому что надеты были не на нелюбимую супругу? Так или иначе, а Дронов сглотнул слюну и продолжал смотреть, не мигая, как соседка медленно вылезает из-под телевизора.
А та словно бы забыла о его существовании. Начала опять прилаживать странное устройство в виде шнурка с болванкой к телевизору. Для удобства наклонилась и возилась там, что-то подкручивая. А майка зацепилась, прилипла к трусам, и так и осталась маленькая попка прикрытой лишь на половину.
Дронов вновь сглотнул. Мыслей не было. Было только желание, одно голое желание, и ничего более. Даже нет. Желание было раньше. Много-много раз. Со многими женщинами. Ведь Володе было уже двадцать восемь лет, и в его жизненном багаже имелся немалый опыт отношений с противоположным полом. Он многое повидал на своем веку. Период гипер-сексуальности, когда мужской организм реагирует практически на все, что движется, давно остался в прошлом. Теперь Дронов стал переборчивым, на кого попало не заглядывался. И количеству теперь предпочитал качество. Но еще никогда у него не возникало желания прижаться практически к незнакомой девушке. К соседке. Когда за стеной — жена и дети. Но желание было непреодолимым. Потому что название этому желанию — вожделение. Бездумное, сумасшедшее. Может быть, даже преступное. Искушение оказалось слишком велико…
Альке хотелось раскрутить болванку на шнурке и словно бы нечаянно треснуть непрошенного гостя по башке. По собственному опыту знала — хлопот с телевизором теперь не оберешься. Скорее всего, не один вечер им с матерью теперь придется довольствоваться не столько изображением на так называемом голубом, а на самом деле черно-белом экране, сколько звуком. Потому что от чертовых полос теперь вовек не избавишься. Злость клокотала в ней, но вежливость по отношению к старшим, с детства вбиваемая матерью в ее бедную голову, Алька усвоила очень хорошо. Наружу свой гнев старалась не выпускать, а потому полностью сосредоточилась на проклятущей ручке и шнурке с грузилом. Где уж ей было подумать о том, что майка задралась до неприличия, что сзади стоит взрослый мужик и смотрит на нее голодными глазами.
Опомнилась только тогда, когда сосед нагло прижался к ней, навалился сзади, сгреб в охапку. От неожиданности Алька застыла, как статуя. Какой там кричать, когда даже дышать не получалось? Страх, ужас сковали ее в мгновение ока. И почему-то стыд. Хотя вообще-то стесняться должен был бы насильник, а не жертва.
Соседу же, судя по всему, стыдно не было. Уж какие чувства им владели — Альке сие было неведомо, но догадывалась, что уж точно не стыд. Впрочем, она даже и не пыталась догадываться, при всем своем желании она не смогла бы в эту минуту предаваться особым рассуждениям. Потому что уже буквально через мгновение почувствовала на голом своем животе чужую хищную руку. Алька машинально схватила ее, пытаясь оторвать от себя, оттолкнуть. Однако Дронов был явно сильнее. И вместо того, чтобы убраться к чертовой матери не только из-под Алькиной футболки, но и вообще из ее дома, жадно скользнул выше, словно бы проверяя, что же там у Альки такое интересное, из-за чего же это рисунок на ее майке, и без того расплывчатый, разъезжается, деформируется еще больше. В то же время другой рукой нагло скользнул под трусики…
Алькиному возмущению не было предела, однако ни крикнуть, ни взвизгнуть, ни даже оттолкнуть негодяя она не смогла. Как ни была напугана, как ни была возмущена, но в это мгновение верх в ней одержали другие чувства, другие эмоции. Когда просыпается тело, голос разума становится тихим до неприличия. Потому что чужие вероломно-неприятельские руки оказались такими настойчивыми и такими теплыми одновременно. Потому что Алькина грудь, кажется, сама собою впрыгнула в его ладонь и удобненько там устроилась, разомлелась от чужого тепла. Потому что уж совершенно неприлично-сладострастно Алька то ли ахнула, то ли застонала возбужденно от вторжения в тайные свои глубины чужого длинного пальца, скользнувшего разведчиком в запретную зону. Потому что от внезапного возбуждения, от прилива крови едва не лишилась чувств. Потому что как бы ни было противно и гадко душе от наглого внедрения в ее жизнь отвратительного соседа, телу в эту минуту было так хорошо, как никогда ранее. Богатым опытом сексуальной жизни Алька похвастать, правда, не могла, и сравнивать ощущения было почти что не с чем, но уже с первого мгновения ей вдруг стало понятно, что Витька Кузнецов, каким бы завидным парнем ни казался, рядом с насильником, можно сказать, и близко не стоял…
Алька инстинктивно сжала тазовые мышцы — то ли запоздалая попытка прикрыть свою тайну от неприятеля, не пропустить врага, то ли, напротив, намереваясь задержать нарушителя границы, взять его в плен, арестовать, оставить навсегда там, куда явился непрошенным. Тело ее сладострастно выгнулось навстречу соседу, словно бы уже приглашая: ну что ж, раз уж пришел незваный гость, не стоит останавливаться на пороге…
— Чего это у тебя двери нараспашшш… ку?..
Мать остановилась в дверях, не в силах отвести глаз от отвратительной картины. Глаза ее округлились, от ужаса и шока не могла звука из себя выдавить.
'Разведчик' в мгновение ока сбежал из-под ареста. Грудь лишилась такой приятной теплой опоры. Праздник тела закончился, не начавшись. Алька готова была провалиться сквозь землю от стыда. Хорошо хоть Дронов догадался не только трусики на место натянуть, но и футболку одернуть. Поэтому пред строгий материнский взор Алька предстала почти невинной порядочной дочерью. Но все равно было ужасно стыдно, как будто это она сама пригласила соседа, сама сняла трусики, сама запихнула под них его руку…
Мать, наконец, пришла в себя:
— Ах ты… Да что ж ты?.. Да она же еще ребенок! Она же еще дитя невинное, а ты!.. Ей же только шестнадцать, а ты?!
— Шестнадцать? — изумился Дронов. — Как шестнадцать? Я думал… Простите…
Дронов запнулся на полуслове, прошел мимо Анастасии Григорьевны молча. Только в самых дверях обернулся, но так и не осмелился взглянуть в ее глаза:
— Я компенсирую… Возмещу… Ущерб…
Дверь за незваным гостем еще не успела закрыться, а в Алькину сторону уже полетели упреки:
— Сколько раз говорила — не смей краситься! Ты же выглядишь, как профессиональная шлюха! Чего удивляться, что у мужиков руки сами так и тянутся?! И давно это у вас?! Ах ты, шалава ты юная!..
Квартирка хоть и была маленькая, двухкомнатная, зато имела две совершенно замечательные ниши. А замечательны они были тем, что если сломать между ними картонную перегородку, две маленькие ниши превращались в одну большую. Или же в крошечную комнатку, где прекрасно вставали старенькая софа и тумбочка. Больше места ни для чего не хватало, разве что полочку для книг на торцевую стену повесить, да проход оставался сантиметров сорок, в аккурат, чтоб добраться до кровати да тумбочки. А еще у этой ниши была дверь. И в данный момент это казалось Альке самой важной деталью не только в нише, не только в квартире, но и во всем огромном мире, сжавшемся в эту минуту до размеров ее крошечной спаленки.
…На следующий вечер мать пришла с работы пораньше. Может, случайно так вышло, а может, специально спешила проконтролировать, чем же занимается в ее отсутствие юная развратница. А Алька и не думала ничем заниматься. Разнесла телеграммы и быстренько домой, в свой крошечный мир, в свою каморку, словно мышка в норку. Только бы никого не видеть, только бы никого не слышать. Ей бы в себе разобраться, в своих чувствах, понять, что же это вчера было, как, каким словом можно назвать происшедшее?