Повести и рассказы

— Что вы, Матвей Егорович, — удивилась Вера. — Как же я уйду, не сказавшись? Причудится им с пьяных глаз, что меня в малиннике медведь задрал или еще чего… Да и поварешка вот… искать ринутся.
— Кого? Поварешку?
Теперь прорвало Веру. Это же представить себе только такую картину: шестнадцать пьяных мужиков ползают в лесу… по просеке… головами о пни стукаются… поварешку ищут!!!
— А что вы думаете? Это и трезвому не сразу такую загадку разгадать: среди белого дня пропала стряпуха вместе с поварешкой…
— Ничего! — серьезно успокоил ее Матвей. — Мы им сейчас телеграмму отобьем!
Минутное дело — срезать три тонких осинки: гибким березовым прутиком связать их за вершины и поставить треногой поперек тропы.
— Стоп! Внимание! Семафор закрыт! — строго командует Матвей, вынимая из кармана затрепанный блокнот и огрызок химического карандаша.
Телеграмма, надетая на ручку поварешки, повисла на «семафоре». Она гласила: «Я сегодня выходная. Каша в духовке. Ешьте сами. Вера».
— Подъем! — Матвей протянул руку и, словно маленькой, помог Вере подняться.
Он вел Веру нехоженой тайгой, но минут через двадцать вывел, куда было нужно. На пологом склоне косогора, полускрытый зарослями жимолости, в неглубокой мшистой колдобинке бил родник.
Родничок дышал. Вода на дне ямки то вздымалась, вскипая живыми бугорками, то опадала. А пониже рукой человека была расчищена неглубокая круглая чаша. Вода из родника струилась в нее по небольшому деревянному желобу.
Матвей снял с колышка берестяной ковш-черпачок, поставил его под струю и, как положено доброму хозяину, поднес его гостье.
Потом, скинув пропотелую гимнастерку, ушел в кусты: там у него, по течению родничка, еще одна копанушка была вырыта.
— Смотри не застудись… — предупредил он Веру из-за кустов. — С поту этой живой водой купаться надо с оглядкой.
Колючие, ледяные струйки обжигали разгоряченное тело. Не то от холода, не то от радости перехватывало дыхание. Большую надо было иметь выдержку, чтобы не визжать и не охать дурным голосом… И не было сил оторваться… Только услышав, как покашливает, пробираясь через кусты, Матвей, Вера торопливо натянула кофтенку.
Матвей поднимался по косогору, отжимал на ходу мокрую стариковскую бороду.
Борода стариковская, а на ходу легкий, и глаза синие-синие… такие синие и ясные на загорелом лице.
Господи! Неужели все это правда? А она, дура, психовала, сомневалась, выходит, в Иван Назарычевых предсказаниях…
Матвей прилег в траву на косогор, закинув руки за голову, стал не спеша рассказывать:
— Привел меня сюда дядя Иван еще зимой. «Вот, — говорит, — как дурь накатит, приходи сюда. Умойся, попей, сядь и гляди, как вода дышит». Он ведь, родник-то, и зимой не замерзает. Красотища такая — я тебе словами не сумею рассказать. Желоб и ямку — это все я потом сделал, в память дяди Ивана, когда его в больницу увезли… А зимой вода просто шла вниз по косогору и образовалась наледь такая, вроде веера. Струя по льду растекается, застывает. Чем наледь выше, тем струе ходу меньше, вот она и идет вширь. И получается изо льда узор… Вроде кружево ледяное струя плетет. Один-два слоя прозрачные, как хрусталь, а потом вдруг матовый, вроде сбела, то ли от мороза, а может, — наоборот — от потепления такое происходит. И кусты и деревья вокруг в куржаке, в инее стоят, лохматые, белые…
Родничок завораживал… Сидеть бы вот так, охватив колени руками, и, мерно покачиваясь, смотреть и смотреть, как дышит дно родничка живыми бугорками, слушать неумолчный лепет падающей с желоба ледяной струйки…
— Была бы сейчас мама ваша живая… — медленно, словно в полусне, сказала Вера, не отводя глаз от родника. — Съездила бы я за ней… Избушку всю умазала бы, побелила бы на два раза. Цветов бы везде понаставила… Я бы в сарай перешла, а вы с ней вдвоем стали бы жить. Промяли бы вы сюда тропу хорошую, чтобы ей не трудно было ходить… Умылась бы она, попила бы… Лежала бы на воле, на чистом воздухе. И начала бы она поправляться…
Вера не замечала, как, приподнявшись на локоть, пристально всматривается в ее лицо Матвей.
Не заметила она и перемены, за какие-то полчаса происшедшей в лесу.
— Вер! — негромко окликнул ее Матвей. — Гляди-ка, туча какая поднимается, гроза идет и с хорошим, однако, дождем…
Туча тяжело поднималась над лесом — грузная, темная, угрожающе безмолвная. Медленно, но неотвратимо настигала она солнце… И все живое замерло, затаилось, в ожидании благодатного поединка. В тревожной предгрозовой тишине смолкли голоса птиц… Даже шмели попрятались, перестали гудеть над лиловыми шапками отцветающего кипрея.
— А ну, давай по-быстрому! — скомандовал Матвей, торопливо натягивая гимнастерку. — Надо нам успеть до дома добраться…
— До дома?! — огорченно протянула Вера.
— Мой дом, особый! — засмеялся Матвей. — То не дом, то дача со всеми лесными удобствами… Айда скорее, тут недалеко, рукой подать…
От родничка до Матвеевой «дачи» тропка вилась хоть и не торная, но довольно приметная…
— Основная моя штаб-квартира на реке, а дачу эту мне дядя Иван тоже еще зимой показал… — оглядываясь на ходу на Веру, рассказывал Матвей, торопливо шагая по узкой тропке.
В тайге резко темнело, словно солнечное затмение начиналось. Туча все же догнала солнце и накрыла его плотной иссиня-черной полой. Торжествуя победу, швырнула в оробевшую землю великолепную слепящую молнию и победоносно загрохотала.
Вера карабкалась за Матвеем на невысокий, но крутой пригорок. Взбежав наверх, Матвей оглянулся, махнул рукой: «Пришли!» — и вдруг, опустившись на четвереньки, уполз куда-то в нутро огромной сосны. Все окружающие деревья рядом с этой громадиной казались подлеском.
Вере не нужно было вставать на четвереньки. Она только пригнулась пониже и вошла в душистую прохладу огромного сухого дупла.
Вдвоем в Матвеевой даче все же было тесновато. Вера, на правах гостьи, растянулась на мягкой из еловых лап постели. Матвей, отдуваясь, сидел, прислонившись к стенке дупла. Длинные ноги, чтобы не мешали, выставил наружу.
Туча словно того только и ждала, чтобы люди успели укрыться в надежном сухом гнезде.
На вершины мачтовых сосен налетел ветер, попробовал их раскачать и отступился, пошептался в молодом осиннике, скользнул вниз, прошелестел в зарослях малины и, окончательно обессилев, приник к мшистому подножию старой сосны… Туча разрешающе громыхнула, и на оцепеневшую в ожидании землю обрушился, наконец, веселый, яростный ливень.
И расколдованный лес вдруг ожил: каждый листок на дереве, каждая травинка на земле благодарным шепотом переговаривались с летучими струйками дождя. Только, как ни старался, не смог ливень пробиться сквозь могучую крону богатырской сосны. Подножие ее там, где торчали из дупла Матвеевы ноги, оставалось сухим.
Ливень скоро отбуйствовал, ушел отвесной, плотной стеной дальше в тайгу, а на смену ему из посветлевшего края тучи опустился дождик — тихий, ровный, тот самый, который называют грибным.
Сама туча, все еще черная, полная нерастраченных молний и еще не излившихся дождей, громыхая, свалилась в сторону заречья, туда, где горела тайга.
Сложившись вдвое, как нож-складень, Матвей выглянул наружу.
— Смотри-ка, туча-то свое дело знает… — похвалил он. — Пожар заливать отправилась… — И глубоко, шумно вздохнул — Воздух-то какой, мать честная, не надышишься.
Разогнувшись, он втянул ноги в дупло и, охватив колени руками, сказал вдруг, без всякого перехода:
— Ты вот говоришь — водка, водка! А мне, если хочешь знать, от табаку куда труднее было отвыкать. Не пообещал бы дяде Ивану воздерживаться — ни за что бы не вытерпел… И перед тобой совестно было. Думаю: закурю я, а она тогда тоже снова запалит.
Вера вздохнула и, покосившись на Матвея, смешливо прищурилась:
— А что, Матвей Егорович, хорошо бы сейчас хоть по маленькой бы… по одной… завернуть?
— Да-а-а… — неопределенно хмыкнул Матвей. — Кое-кому, конечно, не плохо бы, только не тебе.