Повести и рассказы

— Прямо-то! Почему это не мне?
— Потому что очень уж погано видеть, когда хорошая девчонка цигарку сосет…
— Так то девчонка! А я — лесоруб… полумужичье… Мне можно.
— Дурак ты набитый, а не лесоруб, вот что я тебе скажу… — нахмурившись, оборвал Матвей, но тут же, словно пересилив себя, спросил шутливо: — Какие ваши соображения будут, гражданочка, насчет ушицы горяченькой похлебать?
— А потом еще чаишку с малинкой пошвыркать… — подхватила Вера, радуясь, что уже разгладилась на его лбу сердитая морщинка.
Очень не хотелось расставаться с уютным логовом. Если бы не голод, — лежать бы так до утра.
Туча еще ворчала где-то за таежными увалами, а солнце уже выглядывало осторожно из-за поредевшего ее крыла — праздничное, ясное, умытое, доброе.
На Матвееву заводь Вера уже раза три прибегала за рыбой. Но она не представляла, насколько домовито все было налажено в Матвеевом хозяйстве.
Внутри просторного балагана чисто, сухо, прохладно. В изголовье постели недоплетенная корчажка и связка прутьев. На перекладине развешано всякое рыбачье снаряжение.
Против входа в балаган кострище, колья-рогульки с перекладиной для котелка и чайника.
На крутом берегу к реке прорублены удобные ступени. На воду спущен небольшой сплоток; такое удобство: помыться, воды зачерпнуть или просто на зорьке с удочкой посидеть.
Уха получилась самая настоящая «Демьянова».
Вера уже отвалилась от чашки, — надо же было и для чая сколько-то местечка оставить, — а Матвей все подкладывал ей в чашку самые лакомые кусочки:
— Ты только погляди, какая вкуснятина, самый же смак… Ну?! Вер!
— Матвей Егорович, миленький! — стонала Вера. — Я ж и так, как тот Антипкин щенок, наглоталась, дышать нечем…
Потом они пили чай со сладкой, зрелой-перезрелой малиной.
Уже смеркалось. А у костра совсем по-ночному было темно и уютно.
— Слушай, Вера, давно я тебя хочу спросить… — после затянувшегося доброго молчания негромко сказал Матвей. — Объясни ты мне — зачем ты меня тогда подобрала?
— Здравствуйте вам! — вскинув реденькие белесые брови, засмеялась Вера. — Чего это вам вздумалось про такое? Подобрала! А что мне тогда оставалось делать? Вы же совершенно не в себе были. Разве вы не помните? Вы же могли тогда над собой такое натворить…
— Ну, хорошо… Пусть так… — неуверенно протянул Матвей, потом, покусав губы, спросил, пристально глядя в безмятежно спокойное лицо Веры: — А ты знала тогда, кто я? Знала, что я… ну, пропойца конченый, как говорится, отпетый?
— Ой, Матвей Егорович! Какой вы, ей-богу, странный человек, — рассердилась Вера. — Ну до того ли мне тогда было? И слова какие-то пакостные придумали: конченый, отпетый. Вам же Иван Назарович ясно разъяснил, что алкоголики не такие бывают…
— Это точно. Старый колдун правильно тогда определил. Слабость, конечно, малодушество было с моей стороны. Только все это ведь потом определилось. Ты вот сама до сегодняшнего дня сомневалась, переживала из-за меня. А тогда, чего ж теперь отрицать-то, тогда я для всех действительно отпетый был, конченый… И ты это знала… И не испугалась, не побрезговала… подобрала.
— Матвей Егорович, — засмотревшись в огонь, тихо спросила Вера. — А вы… разве не подобрали бы?
— Не знаю… — качнул головой Матвей. — Возможно, и подобрал бы… Свел бы в теплушку к батьке Афанасию, деньжонок сунул бы… Но чтобы к себе домой такого вести… Подожди, не фыркай. Ладно, я понимаю: там, в затоне, некуда было тебе меня девать. Ну, а когда в город мы приплыли, ты ведь могла первому же постовому меня сунуть или на пристани оставить: вот, мол, человек не в себе, примите меры. И все. Постой, помолчи. Мне дядя Иван говорил, что тебе и здесь, на Центральном, хорошие условия предлагали, а ты на Дальний забилась. Почему?
— А что я с вами стала бы на Центральном делать? Я же вам объясняю: были вы тогда не в себе, и надо было вас подальше прибрать, пока вы в себя не придете. А про условия что говорить? Разве мне тогда до того было?
— Я знаю. У тебя своя большая была беда…
— Выболтал все-таки старый болтун! — ахнула Вера и отвернулась, залившись тяжелым сердитым румянцем. — Беда… Беда… То не беда, а дурь была дураковская! — Она украдкой, через плечо, взглянула в хмурое лицо Матвея, смущенно рассмеялась. — Есть, Матвей Егорович, поговорка такая старая: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!» Так-то вот и я! Романов начиталась, в кино картин разных про любовь насмотрелась… Ну, как же! Все люди влюбляются, переживают, вот и я туда же…
— Так он… что же? Обманул тебя? — отвернувшись, спросил Матвей.
— Обманул?! Да что вы? Откуда вы взяли? Он и не знал ничего. Я на него и смотреть-то боялась, чтобы он не догадался да не рассердился…
— За что же он мог рассердиться?
— Ну, как за что? Люди же над ним посмеяться могли. Подумайте сами: какому мужчине понравится, если за ним этакая страхолюдина бегать начнет…
Вера поднялась, потянулась, хрустко и вкусно зевнула:
— Пошли, Матвей Егорович, вставать мне завтра рано, стирка у меня большая…
Хорошие это были дни. Никогда раньше не знала Вера состояния такого полного душевного покоя, такой простоты и лада с окружающим миром.
Словно у того родничка свалила она с плеч тяжелый неловкий груз и вот ходит теперь по земле — легко, споро, бездумно.
Работы по-прежнему было много, но теперь она научилась выкраивать для себя свободный часок-другой. Побывать на милом родничке или просто повечеровать на нижней заводи, у Матвеева костра.
А Матвей тоже заметно повеселел, чаще засиживался по вечерам с мужиками. Меньше, видимо, стал стесняться своей шепелявости и уже не всегда прикрывал губы пальцами, когда говорил или смеялся.
В один из вечеров он вынес из барака Андрюхин баян, сел на ступеньке крыльца и, склонившись над баяном, стал осторожно перебирать лады. Перебирал, пока баян не запел, нежно и чисто, «Одинокую гармонь».
С тех пор мужики каждый вечер, когда Матвей не уходил на реку, уважительно просили его поиграть. Веселых песен Матвей не играл, но мужики и не гнались за веселыми. Устали все за тяжелое знойное лето, истосковались по семьям, по ребятишкам. Слушая знакомые, за душу берущие песни, хмурились, вздыхали растроганно.
Как-то моторист с катера сказал Вере мимоходом, что на Центральном в мастерские нужен механик и что был в кадрах разговор про Матвея Егоровича. Интересовались, как у него со здоровьем, как он работает… выпивает или нет?
Вера обрадовалась, бросила все дела, побежала на делянку к Матвею. Катер к тому времени приходил на Дальний два раза в неделю: в среду и в воскресенье. И нечего было Матвею Егоровичу терять целых три дня, если вполне можно успеть уехать с сегодняшним катером.
Матвей, выключив ручную мотопилу, слушал взволнованную Верину скороговорку с какой-то вроде усмешкой в глазах. Несерьезно слушал и, не дослушав до половины, Перебил на полуслове:
— А ты?
— Чего — я? — не поняла Вера.
— Для тебя-то есть на Центральном подходящая работа?
— Да не обо мне разговор! Что это вы, ей-богу! Нашли время шутить! — возмутилась Вера. — Вы свободный человек, а у меня договор!
— Ну и у меня договор… — спокойно и уже без улыбки ответил Матвей. — С дядей Иваном у меня договор. Он с меня тоже слово взял, что я тебя одну здесь не оставлю…
— О господи! Матвей Егорович! — взмолилась Вера. — Ну, что вы еще выдумываете?! Что я, маленькая или слабенькая какая, что не смогу за себя постоять? И кому я нужна?! Кто на меня позарится?! Иван Назарович от старости из ума выжил, а вы его слушаете. Здоровье у вас теперь хорошее. Ну, разве мыслимо сидеть вам здесь? Ради чего? А я тоже потом на Центральный попрошусь, меня переведут — я знаю. А сейчас разве я могу сорваться — бросить их? Вот приедут бабы, тогда другое дело… я тогда сама с радостью…
— Ну вот и я тогда с радостью… — Матвей повернулся к Вере спиной и запустил пилу.
Пила затряслась, взвыла, брызнула сырыми опилками… На том разговор и закончился.