Человек и сверхчеловек

темно-каштанового оттенка, не кудрявые, но шелковистые и 
блестящие, нежный изгиб бровей, высокий лоб и слегка 
заостренный подбородок - все в нем обличает человека, 
которому предназначено любить и страдать. А что при этом 
он не будет испытывать недостатка в сочувствии, тому 
порукой его подкупающая искренность и стремительная, но 
не назойливая услужливость - знак природной доброты. При 
его появлении лицо Рэмсдена расцветает приветливой, 
отечески-ласковой улыбкой, которую, однако, тут же 
сменяет приличествующая случаю скорбная мина, так как на 
лице у молодого человека написана печаль, вполне 
гармонирующая с черным цветом его костюма. Рэмсдену, 
по-видимому, известна причина этой печали. Когда гость 
молча подходит к столу, старик встает и через стол 
пожимает ему руку, не произнося ни слова: долгое 
сердечное рукопожатие, которое повествует о недавней 
утрате, одинаково тяжко для обоих. 
Рэмсден (покончив с рукопожатием и приободрившись). Ну, ну, Октавиус, такова 
общая участь. Всех нас рано или поздно ожидает то же. Садитесь. Октавиус садится в кресло для посетителей. Рэмсден снова опускается в свое. Октавиус. Да, всех нас это ожидает, мистер Рэмсден. Но я стольким был ему 
обязан. Родной отец, будь он жив, не сделал бы для меня больше. Рэмсден. У него ведь никогда не было сына. Октавиус. Но у него были дочери; и тем не менее он относился к моей сестре 
не хуже, чем ко мне. И такая неожиданная смерть! Мне все хотелось 
выразить ему свою признательность, чтобы он не думал, что я все его 
заботы принимаю как должное, как сын принимает заботы отца. Но я ждал 
подходящего случая; а теперь вот он умер - в один миг его не стало, и 
он никогда не узнает о моих чувствах. (Достает платок и непритворно 
плачет.) Рэмсден. Как знать, Октавиус. Быть может, он все отлично знает; нам об этом 
ничего не известно. Ну полно! Успокойтесь. 
Октавиус, овладев собой, прячет платок в карман. 
Вот так. А теперь я хочу рассказать вам кое-что в утешение. При 
последнем нашем свидании - здесь, в этой самой комнате, - он сказал 
мне: "Тави славный мальчик, у него благородная душа. Когда я вижу, как 
мало уважения оказывают иные сыновья своим отцам, я чувствую, что он 
для меня лучше родного сына". Вот видите! Теперь вам легче? Октавиус. Мистер Рэмсден! Я часто слыхал от него, что за всю свою жизнь он 
знал только одного человека с истинно благородной душой - Роубэка 
Рэмсдена. Рэмсден. Ну, тут он был пристрастен: ведь наша с ним дружба длилась много 
лет. Но он мне еще кое-что о вас говорил. Не знаю, рассказывать ли вам. Октавиус. Судите сами. Рэмсден. Это касается его дочери. Октавиус (порывисто). Энн! О, расскажите, мистер Рэмсден, расскажите! Рэмсден. Он говорил, что в сущности даже лучше, что вы не его сын; потому 
что, быть может, когда-нибудь вы с Энни... 
Октавиус густо краснеет. 
Пожалуй, напрасно я вам рассказал. Но он всерьез задумывался об этом. Октавиус. Ах, если б я только смел надеяться! Вы знаете, мистер Рэмсден, я 
не стремлюсь ни к богатству, ни к так называемому положению, и борьба 
за это меня нисколько не увлекает. Но Энн, видите ли, при всей 
утонченности своей натуры так свыклась с подобными стремлениями, что 
мужчина, лишенный честолюбия, ей кажется неполноценным. Если она станет 
моей женой, ей придется убеждать себя не стыдиться того, что я ни в чем 
особенно не преуспел; и она это знает. Рэмсден (встав, подходит к камину и поворачивается спиной к огню). Глупости, 
мой мальчик, глупости! Вы слишком скромны. Что в ее годы можно знать об 
истинных достоинствах мужчины? (Более серьезным тоном.) И потом она на 
редкость почтительная дочь. Воля отца будет И для нее священна. С тех 
пор как она вышла из детского возраста, не было, кажется, случая, чтобы 
она, собираясь или же отказываясь что-нибудь сделать, сослалась на 
собственное желание. Только и слышишь, что "папа так хочет" или "мама 
будет недовольна". Это уж даже не достоинство, а скорей недостаток. Я 
не раз говорил ей, что пора научиться самой отвечать за свои поступки. Октавиус (качая головой). Мистер Рэмсден, я не могу просить ее стать моей 
женой только потому, что этого хотел ее отец. Рэмсден. Гм! Пожалуй, вы правы. Да, в самом деле вы правы. Согласен, так не 
годится. Но если вам удастся расположить ее к себе, для нее будет 
счастьем, следуя собственному желанию, в то же время исполнить желание 
отца. Нет, правда, сделайте вы ей предложение, а? Октавиус (невесело улыбаясь). Во всяком случае я вам обещаю, что никогда не 
сделаю предложения другой женщине. Рэмсден. А вам и не придется. Она согласится, мой мальчик! Хотя (со всей 
подобающей случаю важностью) у вас есть один существенный недостаток. Октавиус (тревожно). Какой недостаток, мистер Рэмсден? Вернее - который из 
моих многочисленных недостатков? Рэмсден. Я вам это скажу, Октавиус. (Берет со стола книгу в красном 
переплете.) То, что я сейчас держу в руках, - самая гнусная, самая 
позорная, самая злонамеренная, самая непристойная книга, какой 
когда-либо удавалось избежать публичного сожжения на костре. Я не читал 
ее, - не желаю засорять себе мозги подобной дрянью; но я читал, что 
пишут о ней газеты. Достаточно одного заглавия (читает): "Спутник 
революционера. Карманный справочник и краткое руководство. Джон Тэннер, 
Ч.П.К.Б. - Член Праздного Класса Богатых". Октавиус (улыбаясь). Но Джек... Рэмсден (запальчиво). Прошу вас у меня в доме не называть его Джеком! (С 
яростью швыряет книгу на стол; потом, несколько поостыв, обходит вокруг 
стола, останавливается перед Октавиусом и говорит торжественно и 
внушительно.) Вот что, Октавиус: я знаю, что мой покойный друг был 
прав, называя вас благородной душой. Я знаю, что этот человек - ваш 
школьный товарищ и что в силу дружбы, связывавшей вас в детстве, вы 
считаете своим долгом заступаться за него. Но обстоятельства 
изменились, и я прошу вас учесть это. В доме моего друга на вас всегда 
смотрели, как на сына. Вы в этом доме жили, и никто не мог закрыть его